Рассказы о Котовском - [9]

Так мы шли до рассвета. Водой нас напоили только утром, на лесных хуторах, где мы догнали бригаду.

Через два дня мы были в Житомире. Красные части с двух сторон ударили по этому городу и выбили оттуда противника.

Так после двух недель похода сквозь пески, окруженные со всех сторон врагами, мы, наконец, соединились со своими товарищами.

Поздно вечером, измученные, но умытые и переодетые в чистое белье — первый подарок Москвы, — мы пили чай в гостиной мещанского домика. Неподалеку был вокзал, там гудели паровозы. Поезда уходили в Москву. Москва существовала, и советская власть в ней — тоже.

Кроме меня, в комнате было двое грузный Котовский и командир первого полка Ваня. В руках у нас были желтые и розовые листки, густо усеянные печатью, — первые московские газеты, которые мы видели за несколько месяцев.

Там были напечатаны новые для нас фразы, новые лозунги «мировой империализм», «дайте хлеба армии», «все на продовольственный фронт», «промышленность должна жить для обороны»…

Нас угощала чаем хозяйская дочка, худенькая девушка в открытом платьице без рукавов. Ее беспокойные глаза горели любопытством, она просила нас:

— Товарищи, расскажите же что-нибудь про войну!..

Хозяйская дочка напомнила мне жену Вани, командира первого полка. Он вез ее с собою из Бессарабии. По дороге, в лесах Подолии, она заболела тифом. На подводах не было места, и, для того чтобы ее подвезти, нужно было выбросить три ящика снарядов. Она лежала под палящим солнцем на краю дороги и стонала в беспамятстве. Взять ее с собой было нельзя, оставить — тоже. Мы были в заслоне, сзади шли петлюровцы.

Ваня взял ее на руки и ушел в лес. Вскоре мы услышали выстрел, один-единственный. Потом Ваня вернулся к нам один, без жены.

— Не осудите меня, братцы, — сказал он, и голос его дрогнул. — Жена моя умерла… Что тут женщине страдать меж нами Уж вы не осудите, братцы…

Мы ничего не ответили, простили Ване величайшее зверство за великую его любовь к людям, к жене.

Девушка, хозяйская дочь, разливала чай. Чайник она держала в правой руке, тоненький мизинец-пальчик, покрытый синими жилками, был отставлен может быть, от горячего пара, может быть, из кокетства. Ее беспокойные глаза были широко раскрыты на мир, она хотела услышать что-нибудь про войну. Но что могли мы ей рассказать..

Утром дивизия грузилась в эшелоны. Мы ехали с командиром на машине по мощеному шоссе к вокзалу. На пустырях, у заборов еще валялись неприбранные трупы, по канавам шмыгали жирные одичалые псы…

На запасных путях исходили паром потрепанные войной паровозы. Эти паровозы должны были увезти нас в Москву — туда, где армия готовилась к новым победам.

Вегетарьянец

Его именем названа улица в тихом украинском городке. Вымощенная булыжником, она идет от базарной площади мимо белоснежных мазанок, мимо вишневых садов к вокзалу, В привокзальном саду летними ночами заливаются соловьи. Городок этот стал районным центром, в нем появились школа, садоводческий техникум и звуковое кино. У вокзала выросла железобетонная громада нового элеватора.

Портрет этого человека, писанный маслом с неизвестной фотографии, долгое время висел в Музее Красной Армии. И все же люди, живущие на улице, носящей его имя, вряд ли представляют себе отчетливо, кому это имя принадлежало…

Я хорошо помню мягкие волосы — выцветшие на солнце, а может быть, седые — над высоким лбом» прямую осанку, худое лицо со скулами, туго обтянутыми загорелой кожей. И на этом лице воина и аскета — голубые глаза, обрамленные пушистыми ресницами, глаза из тех, о которых говорят, что они с сумасшедшинкой. И в этих глазах, всегда прямо, и смело глядевших на мир, отражался весь тот дикий сумбур мыслей, которые клубились в его странной голове.

Отец его был деревенским сапожником, мать — батрачкой, братьев и сестер у него не было, близких родственников — тоже. Голод рано выгнал его из отчего дома. Он шатался по речным пристаням Днепра и Припяти, поднимаясь до Чернигова и спускаясь до Херсона. Он бегал за водкой и махоркой для грузчиков, подносил за пятак багаж пассажирам, скупившимся на носильщика, немного попрошайничал, немного, быть может, воровал.

Когда он подрос и окреп и под лохмотьями, круглый год покрывавшими его тело, заходили стальные шары мускулов, артель грузчиков приняла его сначала на полпая, потом на целый пай. Он таскал на спине тяжелые мешки с пшеницей или сахаром, кипы пахучей мемельской клепки, тюки с дубовой корой, ящики с нежными помидорами.

Бог весть где и когда научился он читать и писать. Чтение было его страстью. Он прочитывал все, что попадалось ему на глаза, — от афиши на заборах до макулатуры, которую ветер часто разносит по сырым доскам пристаней. Из случайно найденной или купленной на развале книги он и почерпнул, очевидно, то странное мировоззрение, с которым жил потом весь остаток своей недолгой жизни. Он не ел ни мяса, ни рыбы, не курил, не пил водки, не сквернословил. В церковь не ходил. Босяки, в обществе которых он вырос и возмужал, научились уважать странности его характера, тем более что физическая сила его была необычайна.

Вскоре, поссорившись, он ушел от грузчиков. Работал на кожевенных заводах, задыхаясь от удушливой вони, по колено в коричневой липкой жиже мешая лопатой громадные скользкие кожи; плавал по Днепру кочегаром; служил чернорабочим на сахарном заводе; работал землекопом на постройке…