Рассказы о Данилке - [45]

Посмотрев на Сашкины рисунки, Данилка сразу понял, что ему с ним не тягаться.

— Давай порисуем, — предложил Сашка.

— Давай, — неохотно согласился Данилка.

Они начали копировать рисунок с тарелки — плывущую парусную лодку между лесистых берегов озера. Сашка, конечно, сразу заткнул Данилку за пояс — у него в точности получилось, а у Данилки…

Но именно с этого дня и началась их настоящая дружба. Данилка стал часто приходить к Сашке, и они часами рисовали.

Так Данилка попал к нему в ученики. Пощады Сашка не давал — он мог рисовать от зари до зари, не чувствуя усталости. Он таскал Данилку по магазинам, где висели выставленные на продажу картины, писанные масляной краской в местной художественной мастерской, и репродукции на бумаге. Сашка показывал все это Данилке, образовывал:

— Это Левитан, «После дождя». Он ее за четыре часа написал. Видишь, как вода блестит? Дождь только что прошел, и трава вон еще вся мокрая. И воздух сырой.

Сашка зябко поежился, и по коже у него пошли пупырышки, хотя в тесном магазине было душно. Он ощущал картину кожей, всем своим существом, и это передалось Данилке, и он тоже почувствовал зябкость, как после дождя.

— А это Шишкин, — показывал Сашка на другую репродукцию. — «Утро в сосновом лесу». Рассвет. Рано еще. Вон, видишь, дерево вдали голубое? Это из-за тумана. И воздух еще синий, а на верхушках вон уже солнце играет. Медведей ему художник Савицкий нарисовал. Шишкин не умел их рисовать. Сумел бы, конечно, но не так. Он природу здорово передавал, особенно — лес. Вон «Корабельная роща» — тоже его. Видишь, какие сосны? Как живые стоят. Вот бы в Москву попасть, в Третьяковскую галерею! — мечтательно вздохнул Сашка. — А то все репродукции да репродукции, а их знаешь как перевирают, — когда печатают, краски смазываются. Ефим Иванович говорит, что между репродукцией и подлинником разница как между телком и коровой.

Хождение по магазинам служило им как бы посещением картинных галерей. Порою Сашка прибегал к Данилке запыхавшись и с порога кричал:

— Айда в «Канцтовары», там новые картины привезли! «Мокрый луг» Васильева, и Саврасова «Грачи прилетели». Айда, пока не продали.

И они бежали по шумным улицам или «зайцами» катились в гремящем трамвае на другой конец города и часами торчали в магазине, разглядывая репродукции и открытки. Сашку хорошо знали все продавцы и позволяли даже потрогать картины руками.

— Мазок зализан, — говорил Сашка, показывая Данилке картину Федотова «Сватовство майора». — Гладко. А у Врубеля целыми кусками холст виден. Не закрашен ничем. Я читал. Вот бы живую картину его посмотреть! В Третьяковке.

Сашка мог часами говорить о картинах, о красках, о тонах и полутонах, о разной манере письма художников. Данилка с интересом слушал, запоминал, удивляясь Сашкиным знаниям, и все больше и больше увлекался рисованием. Отец Данилки радовался, довольно крякал и трогал щетку рыжеватых усов.

— А что, мать, глядишь — художником станет! А? Художник Данила Чубаров.

— Не знаю, — говорила мать, сидя за швейной машинкой. — Хорошо бы, конечно, да хватит ли таланту. Вон Сашка, тот — будет.

— Сашка — да! — соглашался отец, и голос его теплел. — Способный парень. Самородок.

Тетка Марья, сестра отца, подтирая носы своим пацанам и ласково поглядывая на Данилку, высказывала житейские соображения:

— Вот ежели бы ковры научился рисовать, большие деньги зашибал бы. И работа не пыльная — знай малюй. На базаре вон ковры с лебедями да со дворцами продают. Нарасхват.

— Ну нет, — решительно возражал отец. — Я хоть и не силен во всем этом деле, но скажу так: рисовать человек должен не для денег, а для души, чтоб люди радовались. У нас вот, когда я у Котовского воевал, парень один был, боец. Углем портреты рисовал. Возьмет доску и — раз-раз! — углем. Как живой сидишь. Даже оторопь берет, а он смеется. Но и удалец тоже был. Его за храбрость сам Котовский красными галифе наградил. Орденов тогда не давали, а одежду. Зарубили его потом на Тамбовщине. Мы тогда восстание Антонова к ногтю давили. Вот бы из него художник знатный вышел. Поучить бы только в академии.

Данилке ковры с лебедями тоже нравились, как и тетке Марье, и он однажды сказал об этом Сашке.

— Ты что! — презрительно скривил губы Сашка. — Это ж мазня. Халтурщики подкалымывают. Тут искусством и не пахнет. Ты гляди вокруг себя. Во, видишь, какой закат! Вот красота настоящая. И трубы торчат. Смотри, как впечатанные в небо.

Они шли из школы, со второй смены. Если бы не Сашка, Данилка и не обратил бы внимания на лимонный закат и на черные трубы мартеновского цеха, графически четко выделяющиеся на фоне закатного неба. Из труб шел кирпичного цвета дым, а рядом белым облаком окутывалась темная громада домны, стреляли кудрявыми дымками маневровые паровозы.

— Вот бы цвет поймать, — тихо сказал Сашка, внимательно ощупывая взглядом местность.

На другой день Данилка увидел все это на бумаге: и лимонное небо, и черные трубы, и кудрявые шарики паровозных дымков, и домну — толстую, неуклюжую и какую-то добрую, как Сашкина бабка, которую тоже звали Домной. И только после того, как увидел он вчерашнюю картину на бумаге у Сашки, у Данилки как бы раскрылись глаза на обыденную красоту окружающего мира, на простые вещи, которые вдруг повернулись к нему другой стороной, и он почувствовал их необычность и значение.