Рассказы о Данилке - [11]

Туда, в степь, почуяв свободу, и потянулись избы, толкутся вдоль речки, извилисто уходящей в дальние просторы.

Отсюда, с увала, хорошо видать окрест, и село как на ладони, в любой двор заглядывай, в любой огород смотри, где большие желтые звезды тыквы да сиреневой блеклой россыпью цветет картошка.

— Васятка! — доносится женский голос — Сынок, иди ужинать.

Сын — ни гугу.

— Кому говорю! — теряет терпение мать.

Мальчишка ни мур-мур.

— Васька, вот я тебе! Приди токо, я тебя прутом поглажу, окаянный!

Васька, наверное, вон с теми пацанами в лапту играет. Может, и слышит мать, да идти не хочет от развеселой компании.

А подзатыльник он всегда успеет получить, так что не к спеху.

А вон мальчишки уже погнали в ночное лошадей. Несутся с гиканьем, с криком. Ухари-наездники.

Красота!

Всю ночь у костра сидеть будут, страшные сказки рассказывать.

Данилка завидует им, думает о том, что поскорей бы подрасти, чтобы тоже гонять в ночное лошадей.

С увала стадо спускается, растекается по дворам, усыхает, как речка в жару. Степанида шествует спокойно — теперь коровы никуда не побегут, разгоняй нарочно — не разгонишь. Мычат буренки, оповещают хозяек, что пришли с молоком, чтобы сольцы им дали полакомиться да пойла густого за заслуги. Позванивают боталами на шее. Перекликаются хозяйки у ворот, зазывают ласково своих кормилиц, звякают подойниками, спешат доить.

Блеют овцы, где-то осатанело лает собака, ругается мужик на лошадь.

Дед Савостий курит, глядит на родное село. Он сейчас тоже тих, умиротворен и благостен.

— Вот и день прошел, — с грустинкой вздыхает он своим мыслям. — Слава богу, хороший. Завтра за Козье болото пойдем, грибов поглядим. Пойдете ай нет?

Оглядывает притаившихся мальчишек.

— Пойдем! — хором отвечают пацаны.

Завтра ни свет ни заря опять зальются они в степь, на волю вольную.

Во дворе Данилку встречает густой сиропный запах земляники. Мать варит варенье. На кирпичной времянке стоит начищенный медный тазик, полный отборной земляники. Оказывается, мать сама ходила с соседками по ягоду и принесла ведро.

— Ешь, потом помогать будешь, — говорит мать.

Данилка садится за стол, врытый во дворе на лето. Мать насыпает белую глубокую тарелку земляники и заливает ее холодным, из погреба, молоком. Ягода сначала притонула, а потом всплыла и краснеет в молоке, пуская по нему подсиненные разводы и соря мелкими желтыми семенами.

Ах, и вкусна же эта еда со свежей горбушкой хлеба! Целый день ел ягоду Данилка, но сейчас опять уплетает из тарелки, а сам взахлеб рассказывает, где был и что видел. Мать слушает вполуха, хлопочет — и варенье варит, и муку просеивает через сито, чтобы поставить опару на завтра, на пироги с луком и яйцами. Утречком Данилка наестся их, парочку за пазуху спрячет и запузырит с дружками в степь, в раздолье.

Нахлебался Данилка молока с ягодой, в животе потяжелело.

— Теперь перебирай, — говорит мать и сыплет на стол ягоду из ведра. — Позеленее ешь, а хорошие в миску бросай, на варенье.

Перебирает Данилка, а самого в сон клонит, и, как нарочно, спелые ягоды в рот попадают, а зеленые в миску.

— Не наелся, что ль, за день-то! — сердится мать.

— Да они все такие, — пытается отбояриться Данилка, будто он не виноват, что в миске не красно, а буро.

— А то я не знаю, какие собирала! — повышает голос мать. — Давай снова перебирай!

— Мам, пенок дашь?

— Работай, работай, пенки потом. Ишь, пенок ему!

Данилке кружит голову густо-сладкий запах варенья, а может, сон туманит. Перебирает Данилка ягоду и видит, как в тазике на времянке вспухают розовые воздушные пенки. Все больше и больше их, растут как на дрожжах. Данилка радуется, он страсть как любит пенки. Объеденье!

Слипаются веки, будто медом намазаны. Данилка еще видит, как плавает в остатках молока в тарелке лесной паучок, карабкается по гладкой поверхности и опять срывается. Данилка успевает подумать о том, что надо вытащить паучка, но тут же летит в яму, и сладкая истома охватывает его.

Сморило. Заснул прямо за столом.

Во сне видит он земляничную поляну. Пахнет ягодой и медом.

Пенки уже поспели, мать наснимала их целую тарелку, но Данилка спит. И снится ему степное раздолье, рдяная земляника и теплая трава.

ШОРОХИ

Это было время, когда Данилка просыпался от шепота, от каких-то неясных стуков за стеной и осторожных шагов.

— Спи, спи, — поправляя одеяло, тихо говорила мать.

Но Данилка не засыпал, тревожно вслушиваясь в шорохи глухой ночи. Дом был большой, пятистенный. В нем, после того как хозяина-кулака сослали в Нарым, сделали две квартиры. Здесь поселились директор школы и Данилка с отцом, матерью и пятнадцатилетним Колей, младшим братом матери. Горницы квартир сообщались, дверь не заколотили, и Данилкина мать и тетя Лена, жена директора, все время ходили друг к другу. Ну, а о ребятишках и говорить нечего: Данилка и две директорские девчонки считали обе квартиры одной. Отцы редко бывали дома: они ездили по деревням, проводили собрания и агитировали крестьян вступать в колхозы.

В ту ночь Данилка проснулся в тревожном предчувствии чего-то недоброго. Мать отвела его к тете Лене, подсадила на печку к девчонкам. Настя, ровесница и одноклассница Данилки, не спала. Четырехлетняя Томка посапывала, разметав руки. Тетя Лена накрыла ребят одеялом и велела спать. Но Данилка с Настей затаив дыхание прислушивались к шорохам за стеной. Данилкина мать, тетя Лена и Коля на цыпочках ходили по дому, чтобы не скрипели половицы, и осторожно выглядывали из-за занавесок на улицу. В окна бил синевато-серебристой полосой лунный свет, высвечивая комнату холодной бледностью. На крашеном полу лежал яркий отблеск, и на нем четко и зловеще вырисовывались черные кресты оконных рам.