Рассказы - [9]

— Эти глупые несчастные старики, они просто не успевают.

— Ну-ну-ну, успокойся, — не совсем убедительно приговаривал Лобстер, напяливая на Кирину голову растрепавшийся клёклый парик.

— Знаешь, мне кажется, Анатолий сейчас плакал, — вдруг осознав, проговорила она удивлённо, а сама подумала: — Господи, тоска-то какая, надо искать нормальную работу.

Тоска-то какая, — подумал и Лобстер, — вот бы на море, хоть куда-нибудь.

А Екатерина Великая на них не смотрела, продолжая дирижировать голубиным балетом.

Коричевеный и фаветовый

Олежка не понимал. И бабушка не понимала. И ещё он не понимал, чего не понимала она, потому что вопросы у неё были совершенно дурацкие:

— Что ты ему такого сделал, что тебя оставили без прогулки?

Он напрягся и стал пробовать языком дырочки на телефонной трубке.

— Ты его ударил? — переспросила бабушка.

— Ды не ударил я, просто, — Олежка снова коснулся шершавых дырочек, — просто толкнул чуть-чуть, а у него рисунок помялся, и он заорал.

— В смысле, заплакал? — перебила бабушка из телефона.

Через всю доясельную песочницу Олежка прошёл жертвой, не способной постоять ни за свои совочки, ни за собственное достоинство. И родители упорно учили его давать обидчику сдачи. Конечно, перестарались, — подумала бабушка. Теперь из детского сада всё чаще поступали жалобы о драках, в которых Олег выступал в роли зачинщика.

— Из-за чего толкнул-то? — не отставала бабушка.

Олег любил разговаривать по телефону. Эта забава появилась у него недавно и ещё не успела надоесть. Но сегодня бабушка не радовала, говорила что-то всё не о том.

— Чего-чего, — стал оттягивать ответ Олежка и вместе с тем потянул витушку провода, ведущего от трубки к телефону. — Никита у меня карандаш взял, фаветовый, мой любимый, и сломал. Ну, я и толкнул.

— Нарочно сломал? — не унималась бабуля.

Олег начал просовывать палец внутрь завитого провода, стремительно теряя интерес и к бабушке, и к телефону.

— Это какой Никита, новенький что ли? Вы так с ним по-прежнему и не дружите?

— Почему не дружим? — удивился Олежка и, внезапно увидев себя в зеркале, сделал себе большие красивые глаза. — Дружим. Я всё время дружу, карандаш дал самолёт раскрасить. Дашка дружит, она всех конфетами угощает. Катя ему шапку завязывала, а он ей Басика нашёл за это.

В зеркале появились попеременно лягушачий рот, потом хомячьи щёки, потом глаза кисы-мурысы.

— Какого Барсика?

— Ну… Басика.

На кухне послышалась знакомая музычка, кажется, мультик. Олег рванулся, трубка бумкнула о тумбочку, бабушка осталась в ней издалека что-то еле пищать.

— Всё, пока, щас мама, — на секунду приблизился к этому писку Олег, уже не попадая в упавшую трубку и умчался.

А это оказался и не мультик никакой. Просто песенку в рекламу вставили. Олежка, скучая, просмотрел весь рекламный блок, потом пошло совсем уже бесполезное взрослое кино, и он машинально поплёлся возвращаться в комнату. Вроде там у него было какое-то дело. А там уже мама говорила с бабушкой по телефону. Он сначала хотел прыгнуть на маму сзади, прикинувшись динозавром, но потом решил лучше выждать, когда она договорит и пойдёт на кухню, и прыгнуть уже тогда. Из треугольного домика между шкафом и распахнутой дверью, он там очень любил прятаться — уютно, темно.

— Да ей лет-то самой не больше двадцати, — говорила в трубку о чём-то незнакомом и скучном мама. — Конечно, соплячка, переспала со студентом-медиком, небось, из любопытства, а теперь мучается. Нет, не живёт.

Олежка пытался поймать маму в дверную щель, но у него никак не получалось — щель была направлена в другую сторону. А если немножко приоткрыть дверь…

— Да не то чтобы совсем, нет, наполовину. Не чёрный, а такой, молочная шоколадка. Неужели вы его ни разу не видели? Да, третий раз уже переводят, якобы нигде не может ужиться в коллективе.

Долго она там будет? Олежка нашёл на полу за дверью кусочек картонного пазла и начал просовывать его в дверную щель. Мама не обращала внимания, продолжая объяснять что-то бабушке.

— Да ладно вам, Анастасия Иванна, какая агрессия, все мальчишки дерутся. А то, что наказали…

Ну, это уж слишком. Олег сначала потихоньку, а потом всё громче и громче начал подвывать — прямо в дырочку, прямо в щель.

— Да при чём тут негритёнок, — ещё успела сказать мама, потом замолчала, ойкнула и опять замолчала. И тогда он с грохотом и с сознанием полного и безоговорочного успеха вывалился из укрытия, хлопнул дверью, но зацепился коленкой за угол кровати и почти мгновенно переключился с победного рычания на рёв боли, обиды и негодования.

Мама вся сморщилась, как будто это ей было больно, и беспомощно протянула Олежке одну руку, не зная, видимо, что делать с телефонной трубкой и с бабушкой во второй руке:

— Ну, дурачок мой.

Олежка ненавидел каши. Все, кроме гречневой. Впрочем, последнюю мама называла просто гречкой, чтобы по ассоциации не испортить к ней Олежкиного отношения. Когда воспитательнице удавалось впихнуть в него ложки две геркулесовой, пшённой или рисовой, он сжимал кулаки, до боли зажмуривал глаза и начинал тяжело дышать. Раза два его всё-таки вырвало, и тогда его оставили в покое. Просто ставили перед ним полную тарелку, а в конце завтрака полную же забирали. И он спокойно ел булку со сладким чаем.