Рассказы - [24]
— Мама! Мама! Ты здесь? — раздался голос Берил.
— Да, деточка. Тебе нужно помочь?
— Нет. Я иду к тебе. — И Берил, очень раскрасневшаяся, влетела в кухню, волоча за собой две больших картины.
— Мама, куда мне девать эти гадкие, отвратительные китайские картинки, которые Чан Вей, обанкротившись, отдал Стенли? Это же нелепо — считать их ценными только потому, что они провисели несколько месяцев в фруктовой лавке Чан Вея. Не могу понять, почему Стенли за них так держится. Я уверена, что он тоже считает их отвратительными, но ему нравятся рамы, — бросила она презрительно. — Он, вероятно, думает, что в один прекрасный день он их выгодно продаст.
— Почему бы не повесить их в коридоре, — посоветовала миссис Ферфилд. — Там они не будут бросаться в глаза.
— Не могу. Некуда. Я повесила там все фотографии его конторы до и после перестройки, и портреты его деловых друзей с автографами, и этот безобразный увеличенный снимок Изабел, где она лежит на коврике в одной рубашонке. — Берил обвела злым взглядом мирную кухню. — Я знаю, что я сделаю. Повешу их здесь. Скажу Стенли, что они немного отсырели при перевозке и пришлось их на время поместить сюда.
Она придвинула стул, взобралась на него и, достав из кармана передника молоток и большой гвоздь, вбила гвоздь в стену.
— Вот. Все в порядке. Передай мне картины, мама.
— Подожди, дитя мое, — Мать тщательно стирала пыль с резной рамы черного дерева.
— Ах, мама, это совершенно напрасный труд. Все равно протереть все эти дырочки невозможно. — Она сердито взглянула на мать сверху вниз и от нетерпения закусила губу. «Мамина тщательность может просто свести с ума. Это у нее от старости», — подумала она пренебрежительно.
Когда обе картины, наконец, были повешены рядом, Берил соскочила со стула и спрятала молоток в карман.
— Здесь они не так уж плохо выглядят, правда? — сказала она. — Во всяком случае, никому, кроме Пэта и служанки, не придется на них смотреть. Мама, у меня на лице нет паутины? Я лазила в стенной шкаф под лестницей, и теперь что-то все время щекочет мне нос.
Но не успела миссис Ферфилд взглянуть на нее, как Берил уже отвернулась. Кто-то постучал в окно. Это была Линда; она стояла, кивая и улыбаясь. Потом они услышали, как звякнула дверная щеколда, и Линда вошла в кухню. Она была без шляпы, и ее кудрявые волосы растрепались; на плечи она накинула старую кашемировую шаль.
— Я такая голодная! — сказала Линда. — Где бы мне раздобыть чего-нибудь поесть, мама? А я первый раз на кухне. Все здесь говорит «мама», все кастрюли стоят парами.
— Я сейчас приготовлю тебе чаю, — ответила миссис Ферфилд, расстилая чистую скатерть на краю стола. — Берил тоже выпьет с тобой чашку.
— Берил, хочешь половину имбирного пряника? — спросила Линда, беря нож. — Ну скажи теперь, когда мы уже на месте, тебе нравится дом?
— Да, дом мне очень нравится, и сад красивый. Но мне кажется, что мы здесь ужасно далеко от всего. Я не могу себе представить, что кто-нибудь станет ездить к нам сюда из города в этом ужасном, тряском шарабане, а здесь уж, что и говорить, какие гости… Конечно, для тебя это ровным счетом ничего не значит, потому что…
— Но ведь у нас есть двуколка, — перебила Линда. — Пэт будет возить тебя в город, когда только ты пожелаешь.
Да, безусловно, это было утешением, но Берил чего-то не договаривала, чего-то, в чем она не призналась бы даже самой себе.
— Ну, во всяком случае, от этого не умирают, — сказала она сухо. Поставив на стол пустую чашку, она встала и потянулась. — Схожу-ка повешу гардины.
И она убежала, напевая:
Как много птиц поет вокруг Мне о тебе, мой милый друг.
«…поет вокруг мне о тебе, мой милый друг…» Но войдя в столовую, она оборвала песню, и выражение ее лица изменилось: оно вдруг стало сердитым и мрачным.
— Не все ли равно, где гнить, — здесь или в другом месте, — злобно проворчала она, втыкая тупую медную булавку в красную саржевую гардину.
Обе женщины, оставшиеся на кухне, немного помолчали. Опершись щекою на руку, Линда наблюдала за матерью. На фоне заглядывающей в окно зеленой листвы ее мать казалась ей удивительно красивой. Во всем ее облике было что-то успокаивающее, без чего она, Линда, наверно, никогда не сможет обойтись. Ей необходимо было вдыхать нежный запах маминого тела, чувствовать прикосновение ее мягких щек и рук и еще более мягких плеч. Ей нравились ее вьющиеся волосы, серебристые у лба, с легкой проседью на затылке и все еще светло-каштановые в толстой косе, уложенной в большой узел под муслиновым чепчиком. У мамы были удивительные руки, ее два кольца словно таяли на чуть желтоватой коже. В ней всегда было что-то свежее, приятное. Старая женщина носила только полотняное белье и каждый день — зимой и летом — мылась холодной водой.
— Не найдется ли и для меня какой-нибудь работы? — спросила Линда.
— Нет, дорогая. Спустись, пожалуйста, в сад и присмотри за девочками; но, я знаю, ты не пойдешь.
— Напротив, пойду. Но, знаешь, Изабел куда взрослее нас с тобой. Она старше любого из нас.
— Изабел — да, но Кези — нет, — сказала миссис Ферфилд.
— Ну, твою Кези давно уже бык забодал, — сказала Линда, снова закутываясь в шаль.
