И потом, через 6 лет, она снова увидела его. Он сидел за одним из бамбуковых столиков, украшенном японской вазой с бумажными нарциссами в ней. Перед ним стояло большое блюдо с фруктами, и очень осторожно, в своей всегдашней манере, которую она сразу же узнала, он чистил апельсин.
Он, должно быть, почувствовал весь ее ужас узнавания, так как поднял глаза и встретил ее взгляд. Он ее не узнал! Она улыбнулась; он нахмурился. Она подошла к нему. Он на мгновение закрыл глаза, но когда он их открыл, его лицо просветлело, как будто он нашел свою возлюбленную в темной комнате. Он отложил апельсин и отставил чуть — чуть стул, и она вынула свою маленькую теплую руку из муфты и подала ему.
— Вера! — он воскликнул. — Как неожиданно! Действительно, на мгновение я не узнал тебя. Присядешь? Ты уже пообедала? Не хочешь ли кофе?
Она колебалась, но, конечно, она хотела.
— Да, я бы хотела выпить кофе, — и она села напротив него.
— Ты изменилась. Ты очень сильно изменилась. — он сказал, смотря на нее этим нежным, светлым взглядом. — Ты так хорошо выглядишь. Я никогда не видел тебя такой красивой.
— Правда? — она подняла вуаль и расстегнула верхнюю пуговицу на шубе. — Я себя не очень хорошо чувствую. Ты же знаешь, я не переношу эту погоду.
— Ах, да. Ты же не любишь холод.
— Ненавижу его, — она вздогнула. — И хуже всего то, что чем старше становишься….
Он прервал ее: «Извини» — и постучал по столу, подзывая официантку. «Пожалуйста, принесите кофе и сливки». И ей:
— Ты уверена, что ничего не будешь есть? Может быть, фрукты? Фрукты здесь очень хороши.
— Нет, спасибо, ничего не надо.
— Заметано, — и улыбаяся сишком широко, он снова взял апельсин. — Ты говорила — чем старше становишься, тем….
— Тем холоднее! — она рассмеялась. Но она думала, как хорошо помнила эту его уловку — привычку перебивать ее — и как это раздражало ее 6 лет назад. Она словно чувствовала, будто он довольно неожиданно, в середине ее разговора, закрывал ее рот рукой, отворачивался, думая о чем‑то совершенно постороннем, а потом убирал руку и с той же слишком широкой улыбкой снова обращал на нее внимание….Теперь мы готовы. Заметано.
— Холоднее! — он повторил ее слова, тоже смеяся. — Ах, ты говоришь до сих пор те же самые вещи. И есть еще одна твоя черта, которая совсем не изменилась, — твой красивый голос, твоя прекрасная манера говорить, — теперь он был очень серьезен, он наклонился к ней, и она почувствовала теплый, резкий запах апельсина. — Стоит тебе сказать одно слово, и я узнаю твой голос среди всех других голосов. Я всегда недоумевал, что же делает твой голос таким….запоминающимся. Ты помнишь наш первый совместный полдень в Кью Гарденс? Ты была так удивлена тем, что я не знал названий цветов. Я и сейчас такой же невежда, несмотря на все твои объяснения. Но всегда в ясную и теплую погоду я вижу будто цветные блики…это очень странно….я слышу твой голос, повторяющий: «Герань, ноготки, вербена». И я чувствую, что только эти три слова уцелели от какого‑то забытого, божественного языка…Ты помнишь этот полдень?
— О, да, очень хорошо. — Она сделала очень глубокий, долгий вздох, будто бумажные нарциссы пахли слишком сладко, чтобы можно было бы переносить их запах. К тому же, все, что у нее осталось в памяти от того обеда, — это абсурдная сцена за кофейным столиком. Большое количество людей, пьющих чай в китайском домике, и его, сошедшего с ума из‑за ос, — его, прогонявшего их, махающего на них своей соломенной шляпой, слишко серьезного и яростного сверх всяких приличий. Какими довольными были хихикающие посетители кафе! И как она страдала.
Но теперь, по мере того как он говорил, ее воспоминание исчезало. Его впечатление было правдивее. Все‑таки это был восхитительный день, полный герани и ноготков, и вербены, и — теплого солнечного света. Она мысленно проговорила последние два слова так, будто пела их.
В этой теплоте всплыло в памяти и другое воспоминание. Она увидела себя, сидящей на лужайке. Он лежал рядом и неожиданно, после долгого молчания, он пододвинулся к ней и положил свою голову ей на колени.
— Я хотел бы, — сказал он громким, дрожащим голосом, — я хотел бы принять яд и умереть — прямо здесь!
В этот момент маленькая девочка в белом платье, державшая длинную лилию, с которой капала вода, выбежала из‑за кустов, посмотрела на них и убежала. Но он не видел ее. Вера наклонилась к нему:
— Ах, зачем ты так говоришь? Я бы так не могла сказать.
Но он издал звук, похожий на стон, и взяв ее руку, прижал к своей щеке.
— Потому что я буду любить тебя еще сильнее, гораздо более сильнее. И я буду так жестоко страдать, Вера, потому что ты никогда — никогда не будешь любить меня.
Сейчас он действительно лучше выглядел, чем раньше. Он растерял всю свою мечтательную задумчивость и нерешительность. Теперь он казался мужчиной, который нашел свое место в жизни, и сознание этого наполняло его уверенностью и верой в себя, что было, по крайней мере, впечатляюще. Он, должно быть, много нажил денег. Его ожеждойможно было восхищаться, и он сейчас вытаскивал из своей сумки русскую сигареточницу.
— Хочешь закурить?
