Рассказы - [10]

Дворник Калистрат Григорьев только что разнес по жильцам дрова, пришел в дворницкую, сбросил с плеч соломенный тюфячок и хотел завалиться на койку, чтобы поразмять спину, как дверь дворницкой отворилась и на пороге показался корявый и тщедушный мужичонко в заплатанном полушубке, в стоптанных валенках и с котомкой за спиной.

— Калистрата Григорьева бы мне… — начал он робко и, увидав дворника, воскликнул: — Калистрат Григорьич! Да ты это сам и есть!

— Господи, боже мой! Дядя Анисим! Какими судьбами! — удивленно раскрыл глаза дворник. — Когда приехал?

— Да вот сейчас прямо с чугунки.

— Зачем это тебя сюда принесло?

— Ох, уж и не говори! — махнул рукой мужик. — На заработки сюда приехал.

— Какие теперь зимой здесь, в Питере, заработки! До Благовещенья дня никаких тут у нас нет заработков. Кто и жил-то в Питере, так и тот теперь мается.

— Что делать, друг милый, очень уж нас в деревне-то подкосило. То есть так подкосило, так подкосило, что и сказать невозможно.

— Ну, а здесь еще больше подкосит. Один приехал или с бабой?

— Бабу в Москву на заработки отправил.

— Вот дела-то! — развел руками дворник. — Ну, разоблакайся, снимай котомку, присаживайся, коли так.

Мужик, кряхтя и охая, стал снимать котомку.

— Ты пристать-то где нее думаешь? — спрашивал дворник.

— Да где пристать! Никого у меня в Питере нету… Будь другом-благодетелем, призри до места. Мне где-нибудь, я хоть в баньке какой ни на есть старенькой на ночлег приткнусь. Так, на задворках где-нибудь.

— Какие в Питере баньки! Ты никак угорел! Нет уж, видно, надо будет старшего попросить, чтобы дозволил тебе вот здесь у нас в дворницкой переночевать.

— Будь другом-благодетелем! Денег всего двугривенный да трешник осталось. Ну, как тут с эдакими деньгами?..

— Да, брат, с двадцатью тремя копейками в Питере немного напляшешь. С чего ж вы это из деревни-то с женой потянулись?

— С голодухи, друг любезный, с голодухи. Очень уж туго нам пришлось. Матушку старушку к дьячку из хлебов в пестуньи к детям поместил, а старик в земской больнице лежать остался. Не знаю уж, и выживет ли… Нутро у него попорчено. Уезжал я, так заходил к нему… Лежит и ничего не понимает.

— Что ж у вас, хлеба не хватило, что ли?

— Где хватит! У нас хлеба и до Покрова не хватило. Работали тут на кабатчика, на Митрия Николаича, а перед Филипповками лошадь пала. Что тут станешь делать! Продали корову, начали на коровьи деньги питаться, что было — проели, а работы никакой… Бились, бились… Эх!

— Дмитрий-то Николаев здоров ли? — спросил дворник.

— Это кабатчик-то? Что ему делается? В гору лезет, разбогател страсть! Нониче старостой церковным у Рождества. Вот озимь ему продали и приехали сюда, — рассказывал мужик.

— Дети-то у тебя где?

— Дети-то? Да старшенького брат взял из жалости, дочку помещица Марья Кузьминишна у себя из жалости приютила…

— Ну, а еще-то? Ведь еще были дети?

— А двух младшеньких тут около Крещеньева дня бог прибрал… померли. По всей округе ребятишки-то мерли, и наши померли. Захватило, это, горло у них, понесли к фельдшеру… Одного-то донесли, а другой так на дороге и помер. Мальчика вот жалко… Уж такой был мальчик хороший да занятный… Принесли, это, его к фельдшеру, а фельдшер и говорит: «Несите, говорит, его обратно домой и кладите под образа, все равно, говорит, умрет».

— Похоронили, стало быть?

— Похоронили… Да что! Ангельские души… прямо в рай… Хорошо, что хоть матери-то руки развязали, а то куда бы она с ними? Вон кума Марья Тимофеевна Кузнечиха с ребенком на груди, так как мается — страсть. Пошла бы тоже куда-нибудь на заработки, а с ребенком не берут, — ну, ходит кругом да окрест да Христовым именем кусочки собирает.

— Кузнечиха… Да ведь у ней муж есть?

— Есть. Да где его сыщешь? Ушел, непутевый, на заработки в Москву, писем не отписывает, денег не присылает. Билась-билась баба, сначала у учителя стряпушенчала, потом Василий Герасимов, лавочник, из хлебов ее держал, а потом взял да и согнал от себя, так эдак около Спиридона Поворота… Что тут делать? Ну, и пошла побираться.

— Василий Герасимов-то как живет?

— Живет отлично. Он теперича первостатейному купцу не уступит. Дом новый под себя выстроил, шарманку завел.

— И все у крестьян лен скупает?

— Все скупает. И лен скупает, и шкуры скупает, и хлеб скупает. Все у него теперь в кабале. Помещики, которые остались, так и тех закабалил. Вот после поста дочь в город замуж выдавать хочет. Поп ему наш жениха высватал.

— Старик Петр Михайлов у вас жив ли?

— Это кривой-то, что пчелами хвастал?

— Ну, вот, вот…

— По осени в реке утонул. Разбило тут у нас барку с лесом. Начал он лес ловить, да и утонул.

— Царство ему небесное! Тетка Аграфена жива ли?

— Жива-то жива, да что — лучше и не жить! На Михайлов день дотла погорела, три скотины у ней сгорели, а теперь по миру за кусочками пошла.

— Эки дела-то у вас в деревне! — вздохнул дворник.

— Ох, уж и не говори! Кажись, к весне полдеревни сюда в Питер придет. Все сбираются, всем нутро подвело… Приюти ты меня, желанный, пока до заработки-то у себя.

— Да уж что делать! Делать нечего, оставайся покуда. Надо вот только будет старшему сказать! Паспорт у тебя с собой ли?