Рассказы - [7]

Поглядывая на Барато в зеркальце заднего вида, я заметил, что он перестал махать мне рукой еще до того, как я поднялся на пригорок. Вскоре я попал в военную автоколонну, солдаты смотрели на меня с грузовиков равнодушно, а иногда враждебно — чувствовалось, что они завидуют и мечтают, куда они поехали бы сейчас, будь их воля, поэтому я решил выскочить из колонны и свернул к тенистой деревушке, в которой жил мой старый учитель.

Виделись мы с ним теперь редко, и я посчитал, что отъезд в Стокгольм — вполне резонный повод для визита, прощального, так сказать, визита. Странным образом, его не удивило ни мое появление, ни известие о моей загранкомандировке; он безразлично отложил садовые ножницы, которыми обрезал персиковые деревья, снял фартук, принес молока и пирог, после чего выжидательно подсел ко мне. Надежда на то. что мои новости найдут у него какой-то отклик, пусть даже иронический, не оправдалась. Он лишь пробормотал, что мне предстоит увидеть «роскошные пейзажи», но видовых открыток не попросил, а когда я сам предложил прислать ему несколько штук, он вместо ответа встал и отнес кусок пирога ослику, который заглянул к нам через открытое в сад окошко. Мне так и осталось непонятным, почему мой учитель вроде бы облегченно вздохнул, когда я уходил от него.

За редакционным столом Зобры, за который я сел после его отъезда, висела карта Европы; на ней тоненькой штриховой линией, заметной только при косом свете, оказался намечен маршрут до Стокгольма. Каждое утро я глядел на карту, прикидывая, куда добрался Зобры; я представлял себе, как он расплачивается за номер гостиницы, заезжает на бензоколонку, пересекает границу, и словно бы становился свидетелем каждого этапа его путешествия. С Зобры была договоренность, что в первый раз он позвонит на большой пятничной летучке, но, подсчитав, сколько он сможет проезжать за день, я вполне допускал, что Зобры позвонит еще в четверг, чтобы подтвердить нам свое прибытие на место.

Разобрав его письменный стол, я не нашел там ничего такого, что стоило бы сохранить, если не считать папку, куда Зобры подшивал газетные или журнальные статьи о Швеции, любопытные разве лишь тем, что все они были посвящены так называемому «национальному характеру» шведов. Он подчеркивал те фразы, где отмечалась чрезвычайная корректность шведов, их пристрастие к порядку. Никто из наших сотрудников не спрашивал меня о Зобры, только внешнеполитический редактор поинтересовался раз-другой, не получил ли я с дороги какой-нибудь весточки; правда, осведомлялся он без особой настойчивости или озабоченности, скорее — просто машинально, из вежливости. Он даже сказал мне: «Такое молчание скорее успокаивает, ведь недобрые вести узнаешь моментально, ваш друг — человек надежный».

Если бы не упустил я последнего вечернего парома, то прибыл бы в Стокгольм еще в четверг. Пришлось заночевать в припортовом отеле, где после непривычно тяжелого ужина я написал две почтовые открытки: одну — Барато, другую — моей прежней жене; к адресатам они так никогда и не попали, потому что обе открытки я сунул в щель так называемого «ящика для жалоб», который принял за почтовый, ибо обалдел от пива и медового цвета водки. На первый утренний паром я пришел со страшной головной болью, а потому простоял всю дорогу на верхней палубе, где голову мне массировал и лохматил морской ветер; вид находившегося поблизости буфета с холодными закусками так и не пробудил у меня ни малейшего аппетита.

После того как несколько матросов, обслуживающих автомобильную палубу, хорошенько подтолкнули мой «ситроен», мотор у него наконец завелся, и я, миновав читавшего газету таможенника, поехал по бордовому городу под его березами, и когда добрался до лесного массива, то все мои хвори куда-то улетучились, я почувствовал себя легко и уверенно. По дороге я размышлял над тем, до чего только не доходят шведы в своем желании самообособиться — хутора и то у них стояли друг от друга очень далеко; некоторые дома, как бы в предупреждение непрошеному гостю, взбирались на труднодоступные горные вершины; они едва угадывались на скалистых островах бутылочно-зеленых озер или утверждали свою отрешенность среди привольных дремучих чащоб. Наши же дома вечно так теснятся друг к другу, что все у нас сразу становится всеобщим достоянием — и тоска и иллюзии.

На плотно укатанной дороге я неожиданно заметил, что у моего «ситроена» не слушаются тормоза; сбросив скорость, я поначалу собрался было затормозить, цепляясь кузовом за поднимающийся сбоку откос, из которого торчали корневища, но затем вспомнил, что встречных машин мне давно не попадалось, и потому решил переехать узкий деревянный мостик, так как дорога за ним снова шла вверх и, значит, машина сама потихоньку остановится. До мостика оставалось уже совсем немного, вдруг на дорогу выскочили две бурые, лохматые косули; в пылу драки они так сцепились рогами, что разнять или отпугнуть их не сумел даже мой диковинный клаксон. Перила мостика проломились, я упал или словно со стороны увидел, как падаю, кувырнулся, а точнее, предугадал, как перекувырнется машина, которая застучала по замшелым корням, пока не увязла наконец в зарослях папоротника. Но все это я, как уже сказано, скорее предугадал, чем увидел, а именно в тот момент, когда машина, проломив перила, вылетела с моста; в действительности же я почувствовал только удар, один-единственный удар.