Рассказы из журнала «Сноб» - [8]

Очень они были счастливы. Просто очень.

Правда, дома пришлось добиваться много лет. Мещанин упрямился, ломил, чуя интерес, несусветную цену, не хотел уступать молодому доктору — а ведь, кажется, Алеша быстро стал в городе уважаемый человек и детей того же мещанина — таких же унылых и длинноносых, как папаша, — исправно пользовал от нескончаемых детских хворей. Почему ты не можешь ему пригрозить? — спрашивала Туся сердито. Скажи, что не станешь их всех лечить! Тем более за такие деньги! Алеша кричал, весь красный: не смей так говорить! Лечить — это мой долг! Я никому не имею права отказывать! Гневливый он оказался страшно, да и она тоже была хороша, совсем собой не владела, так что первые три года после свадьбы они ссорились даже чаще, чем с Анечкой, Туся и посуду колотила со зла, ночью только и мирились. Спасибо маменьке — научила, что как бы оно там днем у вас ни случилось, каждый раз ложись вечером с мужем под одно одеяло. И все к утру само собой наладится.

Так и выходило. А потом и ссориться сами собой перестали.

Илюстрация: Александра Кузнецова

Ваничку Алеша принимал сам и так намучился, что Туся своей муки почти и не запомнила, только переживала все, что Алеша вторую ночь без сна да всухомятку, а сам даже с кухаркой управиться не умеет. Ты бы распорядился насчет горячего, Алеша, да поспал хоть часик, — просила она. — А со мной Катерина Григорьевна посидит. Но он и слушать не хотел, так и не отошел от ее постели, так что Туся, то задремывая, то снова мучительно карабкаясь на гору громадной горячей боли, все двое суток видела рядом Алешино перепуганное, потное, рыжеватое лицо.

После женитьбы, начав практику, он отпустил нежную ржаную бородку — хотел казаться старше, солиднее, сообразно состоянию и званию врача, но все напрасно — ничего не помогало, до самой смерти так и пробегал в мальчиках, даже не поправился ничуть, хотя по пятку битков съедал за раз запросто. Так и похоронили в студенческой тужурке — и все пуговички застегнулись до одной. Туся сама застегнула — одну за одной. Каждую протащила в петельку. Огладила на груди, нашарила в кармане сухой жениховский еще листик из Летнего сада. Подорожник. Подумала и положила обратно.

И вся жизнь сразу остановилась.

А в 1881 году они наконец переехали в новый дом, и все пошло, как мечталось, даже шторы. Только сирень не бралась, болела, торчала за забором жалкими прутиками, и, как ни старалась Туся, как ни билась, из Москвы даже выписывала руководства по разведению сада, все не получалось желанного праздничного цветения. Туся на третий год совсем было решила извести капризные кусты, договорилась даже с дворником, чтобы выкорчевал их в осень, по первому морозу, как сирень, словно испугавшись, дружно и разом прыснула, щедро перекинувшись через забор на улицу — вся в мареве крепкого аромата, синяя, лиловая, даже белая, в десяток сложных, полупрозрачных, как будто восковых лепестков. И тут же, словно сирень забрала себе все силы их дома, посыпались несчастья — одного за другим они с Алешей схоронили родителей, так что двух лет не прошло, а они оказались совсем одни, будто на краю обрыва, который раньше заслоняли надежные, крепкие, такие родные спины. Туся с той поры даже запаха блинов слышать не могла — напробовалась на бесконечных поминках на всю оставшуюся жизнь.

А потом, за день до Тусиного дня рождения, случилось самое страшное.

Илюстрация: Александра Кузнецова

Ваничка. Ваничка. Ваничка. Ваничка. Ваничка. Ваничка. Ваничка.

Как они не разошлись тогда, одному Богу ведомо. Туся была такая, что думали умом тронется непременно или руки на себя наложит. Без нее даже хоронили — она как в беспамятстве была, все сидела в Ваничкиной комнате и переставляла по столу нюрнбергских оловянных солдатиков. Ать, два! Ать, два! Коротким коли!

Ваничка, сражаясь с непослушной взрослой речью, говорил: «койетким койи».

Только грамоте начали. Только сулила котенка да канарейку. Целовала на ночь. Только дула на ссаженную, в густой кровяной росе, коленку. А что мы приложим Ваничке? Правильно! Подорожник! 

Илюстрация: Александра Кузнецова

Ать, два! Ать, два! Коротким коли!

А дедушка, в 12-й пехотной дивизии у графа Воронцова служивший, рассказывал, что все равно запарывали до смерти.

Мамаша, ложились бы вы спать, честное слово! Или до свету собираетесь сидеть? Ну сидите, не жалко. Есть-то не хотите? Чего головой трясете? Голодная? Нет? Ну и слава Богу!

Через два года взяли в приюте светлоголовую девочку восьми лет — некрасивую, убогонькую. При ходьбе приволакивала ножку, сломанную в родах неловким акушером, смотрела снизу, исподлобья, испуганно — нисколечко не жалко. Плод роковой страсти оступившейся прачки. Аннушка, пирожок хочешь? А яблочков? Кивала и мелко-мелко, как мышонок, вгрызалась зубками. Туся ее ненавидела. За то, что выжила из Ваничкиной комнаты все родное. За то, что не пахла. Вообще не пахла — никак. Разве что мышами потянет от круглой белесой макушки. А вот Ваничка… Туся отталкивала вскрикнувшую чашку, вскакивала, шла по рыдающим валким комнатам, наталкиваясь на испуганную мебель, дверные косяки. Кресла и банкетки жались по углам, расползались от нее, как живые… Все, все кругом были живые, кроме него! Это ты, ты виноват! Ты его не вылечил! Других детей лечишь, а своего!