Рассказы из сборника "Опрокинутый мир" - [9]

И ворот колодца смажет, если слишком скрипит, а может, и не станет смазывать — пусть себе скрипит, даже веселее.

Есть у него несколько свободных дней, можно не возвращаться на работу, совсем незачем спешить в его сумрачный угол в развалинах усадьбы.

Редко теперь наведывался домой Стяпукас.

А если сейчас вернулся, так почему бы и не порадоваться?

И о мамане позаботится. Захочет — не захочет, а все молоко он ей скормит, она совсем как больная.

Может, принесет еще какого-нибудь укрепляющего зелья, попросит у дяди Пранцишкуса. Пусть попьет, окрепнет.

А может, пчелиного молочка. Да и самим бы надо улей поставить — как-то продержаться.

Может, зайца поймает или хоть куропатку, поставит несколько силков, будет свежины кусок.

И по ягоды каждый день ходить станет. Ягоды — они тоже как лекарство.

И сегодня вон, как знал, принес штук двадцать полевичек — насобирал в лесу.

Вот зачерпнет свежей воды из колодца, ополоснет, освежит ягоды, оставленные на скамейке у крыльца, зальет желтым, сладким козьим молоком и поставит перед Мортой:

— Подкрепляйся, набирайся сил, маманя…

Еще хлеба ломоть отрежет, пододвинет ей, и просветлеет ее лицо, и морщины разгладятся.

Потому что вкусно.

И потому что сын рядом.

И потому что сыну не все равно.

А и не все равно, как же все равно.

— Ешь и ты, и ты угощайся, — спохватится вдруг маманя.

Возьмет и он плошечку.

А тому, кто прячется, он так скажет:

— Иди в лес. Маманя болеет, не может она о тебе заботиться. Теперь много народу в лесу. Иди и ты. Дай мамане прийти в себя. Настрадалась она в войну, при немцах. Надо ей отдышаться, не может человек вечно в страхе жить, потому что не выдержит.

Так он скажет.

И если там добрый человек — поймет.

Что тут не понять?

Ведь гибнет маманя!

Была бы Тереселе, так ведь нет Тереселе.

Стоял Стяпукас под кленом, около низкого деревянного креста на могиле Тереселе, обсаженной настурциями и анютиными глазками.

Тереселе нет, сам он как заведенный по волости мотается с места на место, из деревни в деревню, а Морта одна-одинешенька брошена, нет ей покоя, совсем нет покоя.

И чего им всем надо от этой женщины? Чего они хотят от этой бедной хромой богомолки, что они все к ней пристали, что, кроме нее больше не осталось уже кому добро творить? Ни зимой ни летом?

Так злился Стяпукас и вдруг подумал: а вправду, почему и летом?

Зимой многие заходили поздним вечером, ночью, порой и к рассвету. И лесной брат, и каратель, а то и русский солдат. Отогреться, горячего попить, иногда помыться. Не отказывала никому.

Бывало, раненого приведут, просят кровь остановить, и останавливала Морта — она это умела.

Бывало, на руках принесут в горячке, в бреду — и такого Морта знала, как выходить.

Но никто без дела не задерживался. Ни лесной брат, ни каратель.

Не задерживался никто, нет! Так чего этот летом в избе сидит, в убежище прячется?

Ранен? Ничего такого Морта не говорила, а если что, сказала бы.

В бреду? Так не слыхать было.

Миколюкас! Этот и леса боится! Ведь все время следы мечет — то в лес, то из леса.

Поднял Стяпукас голову от могилки Тереселе и увидел Морту — она беспокойно оглядывалась по сторонам, а потом заспешила в избу.

Пойдет сейчас и выпустит его там. Выпустит, не иначе.

Все же — Миколюкас…

— Я иду, уже иду! Не вытаскивай задвижку, не трогай кросна! — закричал он.

Бросившись в избу, успел еще на ходу схватить оружие из-под крыльца.

А она и в самом деле, наклонившись около кросен, уже собиралась открыть лаз.

Стяпукас схватил Морту в охапку:

— Дай, я… Я его… выпущу… — сказал он.

— Боже сохрани! — закричала Морта и сунула назад задвижку, вывернувшись из объятий Стяпукаса. — Убьет он тебя… Убьет, не пожалеет…

— Не убьет.

— Убьет! И отойди подальше от станка… Отойди!

— Так как же ты его приняла, такого… Как в дом впустила?

Что ей было отвечать теперь?

Что сказать?

Поймет ли?

Может ли понять?

— Я уже полгода иду по его следам… Никто его добровольно не принял. Разве что только из страха. Все его чурались и гнали подальше от себя, как чуму какую, как злой дух, уже вслед за мной и власти его ищут.

— Потому и приняла, — вздохнула Морта. — Оттого и приютила… Если смерть кому грозит, — а ведь грозит, — как не спасать эту жизнь?

Примостилась, съежилась на полу у кросен, сжалась, скукожилась и как-то сама себе показалась жалобно маленькой, слабенькой, как ребенок, как Тереселе, когда ждала у крыльца, и Миколюкас их обеих настиг, заявился со стороны леса, тихо подкрался, один, без сообщников, пешком, без лошади, без телеги, и застиг их к вечеру, закатное солнце уже заливало окна и крыльцо красными лучами.

— В тот раз обманула меня, хромоножка, — заорал. — Но теперь я тебя подловил. И кого ты тут прячешь, богомолочка, девчонку пекарши Двойры?

— Это моя Тереселе! — закричала она, бросившись из избы. — Тереселе!

— Спроси ребенка, — хохотнул Миколюкас. — Ты Тереселе?

Тереселе утвердительно кивнула.

— А может, ты дочка Двойры? — спросил Миколюкас.

Девочка и теперь подтвердила.

— Видишь, совсем запутала ребенка, — сказал Миколюкас. — Иди сюда, — поманил он девочку пальцем, — иди сюда…

Но та не подошла, только еще крепче вжалась в крыльцо, съежилась в комочек, словно хотела стать поменьше и исчезнуть, да Миколюкас не стал ждать, пока она исчезнет, достал револьвер, трижды выстрелил, приблизившись, покатал сапогом по земле неживой уже комочек и, уходя, бросил на ходу Морте: