Рассказы из сборника "Опрокинутый мир" - [10]

— Радуйся, что и тебя не порешил.

Вскоре по каменистой дороге по-над лесом зацокали конские копыта.

Исчез Миколюкас.

— Маманя, — просил Стяпукас Морту, — разреши, маманя, я открою лаз…

— Нет, — вскрикнула Морта, мгновенно выпрямившись. — Нет! Убьет он тебя, говорю, убьет!

— Не убьет! Теперь уже не убьет, — сказал Стяпукас. — Не бойся, маманя…

И вдруг страшное подумалось Морте:

— А может, пусть возьмет… Пусть возьмет мальчик Миколюкаса, пусть делает, что хочет, и кончено…

И застонала, сама испугавшись своей мысли, опасливо взглянула на Стяпукаса, словно он эту мысль мог услышать или прочитать.

— Сказано, — прошептала она едва слышно, — сказано ведь: будьте милосердны, как милосерден Отец ваш; не судите, и не судимы будете; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и вам простится. Не человек человеку судия, но Господь Бог. Он всем воздаст — за доброе и за злое, каждому по делам его…

Стяпукас ничего ей не ответил, не сказал ничего и больше ни о чем не просил.

И Морта словно бы пришла в себя.

— Спрячь это… спрячь оружие, — велела. — И даже не думай… Не позволю. Только через мой труп. Не будешь ты убийцей, никогда… Не для того я тебя спасала, чтобы ты стал убийцей… — И, помолчав, добавила: — Уйди теперь. Лучше уйди… Пока снова не вернешься когда-нибудь… если вернешься…

Стяпукас выпрямился, закусил губу до боли, глядя Морте в глаза, зная, что так и будет, и коротко бросил:

— Хорошо, мама.

Она смотрела и смотрела на него молча, а потом вдруг бросилась ему на шею.

— Вернешься ли?

Он мгновение помолчал.

— Вернусь, — сказал.

И пошел, не оборачиваясь.

Она и не плакала вовсе, только глаза пылали, будто их песком засыпало.

А Стяпукас все шел, удалялся от дома.

Она наклонилась к кроснам, вытащила задвижку, подняла крышку лаза, умоляюще обратилась к Миколюкасу:

— Уходи… Лето уже, не пропадешь… Устала я. Свалюсь — и останешься под полом замурованный. Уходи… И да простит меня Господь!

Но Миколюкас молчал и даже не шевелился.

Содрогнулась Морта, увидев, что Миколюкас совсем посинел, не дышит, и глаза его в ужасе вылезли из орбит.

Так же выпучены были его глаза тогда, в ту ночь, когда, наевшись среди ночи, схватил Морту за горло и прошипел:

— Не противься, и все будет хорошо.

Он упер ее головой в стену, сорвал исподнее и, зайдя сзади, поставив ее, как скотину, на четвереньки, взял силой.

Морте было больно, и потом каждый раз было больно, словно кто-то разрывал ей внутренности, но еще больше разрывались сердце и душа ее, потому что она растерялась, запуталась, не могла понять, что дороже для Господа — спасение жизни Миколюкаса или ее собственная непорочность, молчаливым жертвенным обетом сердца врученная Христу.

— Покарал его Господь, — сама себе вполголоса сказала Морта и повторила: — Покарал…

Тут она подхватилась и бегом захромала, догоняя с криком Стяпукаса:

— Стой! Подожди! Вернись!

И он услышал ее и возвратился.

— Нет больше Миколюкаса, — произнесла она, хватая ртом воздух. — Задохнулся. Может, со страху умер… Открыла крышку, а он уже неживой, весь синий. Покарал Господь… Что делать будем?

— Похороним, — отозвался Стяпукас.

— А потом уже останешься дома? — тихо спросила она.

— Останусь.

— И ладно…

И было бы ладно, если бы так и было.

Но было не так.

Так только Морте хотелось.

Было по-другому.

Когда Морта подняла крышку лаза, она и вправду сказала Миколюкасу:

— Уходи… Лето уже, не пропадешь. Устала я. Свалюсь, и останешься в яме замурованный. Уходи… И да простит меня Госсс…

Она не договорила то последнее, самое важное слово, потому что Миколюкас, выбравшись из ямы, ударил ее прикладом автомата в висок, и она упала замертво.

А он пошел вслед за удалявшимся Стяпукасом, и когда тот, услышав шаги, оглянулся, пустил ему в спину две пули, потом, притащив за ноги, бросил в избе рядом с Мортой на пол и ушел в лес.

Через несколько дней кто-то нашел их, уложенных рядом. Не знали люди, кто их убил, потому говорили всякое: одни считали, что каратели, другие — что лесные братья.

Только дядя Пранцишкус понял, что случилось на самом деле и как все было.

Увидев Морту и Стяпукаса с умиротворенными лицами, как живых, как уснувших, он неторопливо сколотил два гроба, потом вырыл широкую яму рядом с могилой Тереселе, у клена, где земля еще с тех времен была освящена, и похоронил их обоих, а над могилой дубовый крест поставил.

А в часовенке над крестом поместил Святую Деву, очень похожую на Морту, с младенцем, словно бы со Стяпукасом, на руках. И еще Пранцишкус прибил к кресту дощечку, на которой было выжжено: Св. МОРТА и Св. СТЯПОНАС.

Хотел дядя Пранцишкус взять Мурзе к себе, чтоб не пропала одна, и козу хотел увести, чтоб не осталась без присмотра.

Но не пошли с ним ни коза, ни Мурзе.

Подумавши, оставил их Пранцишкус: понял вдруг, что не пропадет животина, незримая рука позаботится о них, так же как заботилась, чтоб огонь в печи не погас, чтоб щавелевое варево в чугунке всегда горячим было, но не испарилось бы и не иссякло.

И краюха хлеба лежала на столе и не черствела, и плошечка молока с земляникой.

Пранцишкус, бывало, откраивал себе ломоть хлеба, наливал супу, потом закусывал молоком с ягодами и, помолившись, поднимал глаза к низкому потолку и говорил: