Рассказы из далекого прошлого - [2]

Тогдашній предсѣдатель гражданской палаты, Николай Алексѣевичъ Пѣхтинъ, также близкій родственникъ отца, былъ человѣкъ воспитанный, кроткій; съ дамами таялъ, какъ сахаръ. Узнавъ отъ секретаря о готовящемся свиданіи съ тётушкой, онъ тоскливо вздыхалъ въ своемъ роскошномъ кабинетѣ, съ удвоеннымъ усердіемъ курилъ благовонную сигару и пугливо оглядывался на отворявшуюся дверь. Вотъ въ ней показалась Прасковья Егоровна. Но это не обыденная Прасковья Егоровна. Она точно выросла среди предсѣдательской обстановки и, гордо глядя на Пѣхтина, потрясла своимъ ридикюлемъ.

— За правдой къ тебѣ пріѣхала! — произнесла старуха, усаживаясь въ глубокое кресло.

Замѣтивъ у двери стоявшаго чиновника, она прибавила:

— Ты его держи въ строгости. Онъ за мамзельками гоняется. А на нихъ много надо.

Чиновникъ скрылся. Николай Алексѣевичъ сказалъ:

— Чѣмъ могу служить, глубокопочитаемая Прасковья Егоровна?

Гостья замотала головой.

— Правду ищу, ваше превосходительство, да нигдѣ ея не найду. Богатый сосѣдъ мой, Сила Львовичъ Балуевъ, проѣзжалъ какъ-то чрезъ плотину у моей мельницы, четверикомъ, да завязъ. Разсердился онъ и темной ночью велѣлъ своимъ людямъ прорыть плотину и спустить прудъ. Однихъ убытковъ я понесла нѣсколько сотъ рублей. Балуевъ говоритъ, что не боится ни исправника, ни губернскихъ властей. Даже архіерей, по его мнѣнію, не особа. Мнѣ, говоритъ, плевать на всѣхъ! Я самъ владѣтельный принцъ! Разсуди ты. Что я могу подѣлать съ такимъ разбойникомъ? Не оставаться же у него въ долгу? Я приказала людямъ также ночью сжечь у Балуева нѣсколько стоговъ сѣна. Все-таки убытковъ своихъ я пожаромъ не наверстала. Къ тебѣ пришла за совѣтомъ. Можно ли съ Силы Львовича доискать убытки судебнымъ порядкомъ? Я и просьбу приготовила.

Тётушка закопошилась въ своемъ ридикюлѣ, а Пѣхтинъ съ ужасомъ всплеснулъ руками.

— Матушка! Да вы уголовное дѣло совершили! Вѣдь оно Сибирью пахнетъ! Не убытки вамъ искать съ Силы Львовича надобно, а просить его не жаловаться на васъ.

Старушка нервно затряслась на креслѣ и ударила маленькимъ кулачкомъ по столу съ такою силой, что зазвенѣла чернильница и заколебалось зерцало.

— Я къ тебѣ за правдою пріѣхала, а ты говоришь такія вещи! Да слыхано ли, чтобы можно было обижать безнаказанно столбовую дворянку? Онъ мою запруду разрушилъ, а я не смѣй у него сжечь какіе-то грошевые стоженки сѣна. Что же ты за предсѣдатель, коль не можешь толкомъ разсудить того, что не я начала пакостить, а мой сосѣдъ. Онъ первый зачинщикъ, и ему первый кнутъ. А я не только за правду сѣно сожгу, а и тебя самого поджарю!

Пѣхтинъ при этихъ страшныхъ словахъ вскочилъ съ мѣста. Онъ растерянно смотрѣлъ на Прасковью Егоровну и бормоталъ:

— Меня поджарить? Матушка, пощади! Я, ей-Богу, не поросенокъ въ сметанѣ!

И Пѣхтинъ кротко смотрѣлъ на Прасковью Егоровну. Она, въ свою очередь, съ недоумѣніемъ глядѣла на предсѣдателя палаты и укоризненно говорила:

— Вотъ, ты всегда такой странный, Николай Алексѣевичъ. Я тебѣ о своемъ важномъ дѣлѣ докладываю, а ты о какомъ-то поросенкѣ въ сметанѣ толкуешь. Чай, обѣдать еще рано.

Тётушка до крайности была вспыльчива. Въ минуту гнѣва она не сознавала, не помнила, что̀ говорила, и простодушно удивлялась, когда другіе ей передавали ея же рѣчи. Привыкнувъ, въ теченіе долгихъ лѣтъ, властвовать надъ многочисленной дворней и надъ тремя стами душъ крестьянъ, она потеряла ясное сознаніе того, что̀ законно и что̀ незаконно, что̀ дозволительно и что̀ претитъ долгу гражданина. Не бывши злою отъ природы, старушка неразсудительно творила зло и часто искренно въ немъ раскаивалась. Въ ея городскомъ большомъ деревянномъ домѣ отъ каждой вещи пахло стариной. Длинные диваны и высокія кресла были обиты кожею. Краснаго дерева столы, пузатые бюро и комоды по краямъ имѣли мѣдныя украшенія. Диванная комната была уставлена мебелью изъ корельской березы, а ея спальню украшала громадная кровать, рѣзанная изъ дуба и съ ангелами по концамъ. Кровать стояла подъ темно-зеленымъ балдахиномъ. Золоченый кіотъ во всю вышину комнаты былъ уставленъ фамильными иконами, блестѣвшими драгоцѣнными камнями. Тутъ въ ночные часы тётушка молилась о томъ, чтобы Богъ простилъ обиды, содѣянныя ею людямъ, а наипаче дворовымъ, которымъ чаще приходилось отъ нея терпѣть.

— Господи! взывала тётушка съ Евангеліемъ въ рукахъ. — Сегодня я ударила горничную Варьку за то, что, расчесывая голову, она уколола меня гребнемъ. Ей-же, ей, я не совсѣмъ виновна. Боль она мнѣ причинила, боль и я ей причинила. Прости меня, что я велѣла дать пять розогъ старику Филькѣ. Немощенъ онъ, но вывелъ изъ терпѣнія, чуть не уронивъ меня при выходѣ изъ саней. Грѣшна я предъ Тобою, что отдала въ рекруты Ѳомку, оторвавъ его отъ большой семьи. Но что̀ творить мнѣ, Господи, когда приходится сына отправлять на царскую службу, а денегъ нѣтъ?…

Такъ чистосердечно каялась Прасковья Егоровна. Десятки серебряныхъ лампадокъ освѣщали комнату, а старушка все стояла на колѣняхъ предъ образами, и далеко за полночь слышался шепотъ ея грѣшной молитвы. Но, вотъ, она погрузилась въ пухлыя перины, искусно взбитыя горничными. Точно изъ преисподней явились двѣ красивыхъ дѣвушки съ засученными рукавами и стали осторожно тереть пятки своей госпожи. Пожилая экономка Василиса присусѣдивалась у барскаго изголовья и разсказывала тихо городскія или деревенскія сплетни. Слышался сонный голосъ тётушки.