— Такое дело. Главная статья — запугал он их протоколами. "Все одно, говорит, нам из его воли не выйти, так ли, сяк ли, а он нас доймет".
— Кто это он?
— Старшина это про Ирода говорит: "Запужает он нас, говорит, протоколами: кто, говорит, больше кричал, с того и зачнет".
— Какими протоколами?
— А по лесной части. Страсть они их боятся! Был, не был в лесу, тут всегда можно погубить человека. Ну вот, они и напуганы.
Псалтырин нашел, что в этом нет ничего невероятного. Он вспомнил, как год тому назад был привлечен к суду за самовольную порубку человек, давно умерший; как крестьянин Пустышев, проживши несколько лет в другой губернии и вернувшись на родину, оказался по такому же делу приговоренным к тюремному заключению и, за пропуском всяких сроков, должен был отбыть это наказание; вспомнил и многое другое.
— Ужасно, ужасно! — бормотал Псалтырин.
— На шести цалковых порешили, — рассказывал между тем Марыч: — пятнадцать просил, десять просил — не дали, уперлись. Ну, он и согласился на шесть.
"Съехал, однако, на шесть, — с злорадством подумал Псалтырин, — а не будь меня, и двадцать содрал бы".
— Ироду-то только по пятишне пришлось, — повествовал Марыч, — а цалковый волостным за хлопоты.
— Однако по пяти рублей — тысячу двести восемьдесят рублей. Ну, да хорошо, посмотрим, как ты их получишь, дьявол!
— Чего! Уж он получил. Вчера вечером и деньги отдали; им страховка из земства вышла, так из страховки. Теперь в расчете.
Псалтырин был поражен.
— А ты не врешь? — спросил он, остановившись перед Марычем со сверкающими глазами.
Марыч перекрестился.
— Вот, ей-богу… Разрази меня на месте… Лопни мои глаза!..
— Следовательно, сам старшина из волостного сундука выложил деньги Ироду? Не может быть!
— Провалиться на месте!
— Великолепно! Я их всех под суд отдам, подлецов. Сходи за старшиной.
Марыч, увидев, что дело принимает серьезный оборот, струсил.
— Не погубите… не выдайте меня… Узнают, что я рассказал, — беда!.. — забормотал он жалобно.
Взбешенный Псалтырин цыкнул на него, как на собаку, и Марыч, проглотив какое-то слово, выбежал из комнаты.
Марыч очень долго не возвращался. Надо думать, что он принужден был все рассказать старшине, старшина совещался с писарем. Псалтырин метался по комнате, как зверь, в нетерпении заглядывая в окно, и даже выбегал на крыльцо. Наконец, явился трепещущий Марыч, за ним шел старшина. Последний был несколько бледен, но холоден и суров, как человек решившийся.
— Садитесь, садитесь, почтеннейший, — насмешливо обратился к нему Псалтырин.
— Не беспокойтесь. Мы постоим.
— Скажите, пожалуйста, страховые деньги уже выданы погорельцам?
— Так точно, выданы.
— Когда?
— Вчерашнего числа.
— Полностью?
— Все на очистку.
— Без всяких вычетов?
— Так точно. И расписки есть на всю сумму.
— Так-с, и расписки есть. Прекрасно. Теперь слушай, что я тебе скажу. Ирода я увольняю сегодня же. Относительно взятки, которую ты ему выдал и себе взял из страховых денег, будет произведено дознание. Я думаю, что мужики не будут покрывать Ирода и скажут правду, когда он уже не будет страшен. Тем паче, что я им отвожу Сухой лог, как они сами просили. Понимаешь?
Старшина страшно побледнел, однако сумел сохранить на лице выражение некоторой твердости.
— Так-то, почтеннейший, — продолжал Псалтырин язвительно, — не миновать тебе суда, не миновать. Ирод скажет: не бирал, не знаю, и писарь останется в стороне, а вот уж ты-то — как кур во щи! Обделали тебя, как дурака. И стоило ли огород городить? Из-за чего? Много ли на твою долю досталось? Во всяком случае, пустяки, — рублей пятьдесят, самое большее — сто… Дурак ты, дурак!
Старшина, сделав несколько нетвердых шагов вперед, вдруг повалился Псалтырину в ноги.
— Не погубите!.. — крикнул он странным голосом. Псалтырин испуганно отшатнулся.
— Перестань!.. Как тебе не стыдно! — сказал он, подавляя в себе брезгливое чувство. Но старшина выл и причитал как баба. Бессвязно и глупо выкрикивал он что-то о своем сиротстве, о малых детях и жене, о своем неразумии и темноте, ползал, рыдал, бился головой об пол. Когда, наконец, вняв настойчивым приказаниям Псалтырина, он поднялся с полу, по лицу его текли непритворные слезы, смешанные с грязью, а лицо было измято и красно. Он продолжал всхлипывать и бормотать о прощении, о божеском милосердии, о малых детках.
— Ступай! Уходи, уходи! — говорил ему Псалтырин, отворачиваясь. Но старшина снова бросился в ноги и снова заголосил.
— Я тебя вывести прикажу! — уже не владея собой, крикнул Псалтырин.
Старшина медленно поднялся, перестал причитать, утер лицо и, шатаясь, пошел к двери.
— Вон! — вслед ему закричал Псалтырин, выходя из себя от подступившего чувства жалости.
Старшина, выйдя на воздух, долго стоял на крыльце без шапки в каком-то оцепенении. Потом еще раз утер глаза и лицо, нахлобучил шапку и направился во флигель узнать, когда вернется Голубев. Сверх всякого ожидания, Голубев оказался дома. Взглянув в расстроенное лицо старшины, он сказал коротко:
— Ну, рассказывай.
Старшина, пересыпая речь сетованиями и упреками, рассказал события сегодняшнего утра. Голубев, не перебивая, выслушал все с совершенным спокойствием.
