Рассказы и истории - [9]

И вдруг пошел дождь. Все зашевелились. Куда идти? Домой? В автобус?

Неожиданно — это произошло в одно мгновение — посреди улицы раскрылся зонт. Обыкновенный летний зонт, пестрый, с нелепыми цветами и еще более нелепыми оборками по краям. Кто-то раскрыл его и поднял над изголовьем Сусанны.

Из автобуса, как из коробочки, выскочили два мужика, ухватили с двух сторон вместилище Су и быстро понесли в автобус. А над Сусанной балдахином поплыл веселый пестрый зонт — знак последнего ее киевского дождя.

Удачливый

Время действия — конец 60-х.

Место действия — Киевский гастроном.

А еще точнее — маленькое пространство возле угловой секции, этакий закуток, где утром и вечером набивалось столько народу, что очередь превращалась в тугую многоярусную спираль. Зато можно глядеть не только в затылок впереди стоящим, но и видеть людей по сторонам, в профиль и в фас. Все веселее.

Кого только не встретишь в этом муравейнике: и тех, кого раз в сто лет, и в самых неожиданных местах, и тех, кого по пять раз на дню, во дворе или в подъезде дома. И — обязательно:

— Привет-привет! Как дела? А как дела? Никак. Кивнешь, помашешь. Словоохотливость в очереди — настоящая беда.

— Слу-ушай…

У нас был глуховатый сосед, который всякий разговор начинал со слова «слушай».

— Слу-ушай, — кричит он мне через головы. — Я здесь полчаса стою, и не могу понять, кто это: ты, или твоя мама. Ужас, до чего вы похожи…

Очередь взметнет на меня запорошеный, подозрительный взгляд и снова уйдет в свои думы.

— Слу-ушай, давай отойдем в сторону…

Э, нет. У меня нет иммунитета. Я обязательно теряю очередь. Когда вернусь, непременно услышу: «Я лично за этим воротником. А вас здесь…» Теперь не отхожу. Уж если стала в эту давилку, то стою до упора.

В этот раз никто меня не окликал, и я стояла терпеливо и послушно, твердо зная, что буду вознаграждена за это бутылкой молока вечернего разлива. И вдруг я почувствовала на себе взгляд. Я поежилась, но не оглянулась. Однако, взгляд был так пронзителен, что мне захотелось снять с себя спину и повесить ее на руку, как плащ, до того стало неловко и горяче в ней.

Я оглянулась.

По диагонали позади меня стоял немолодой человек. Он переминался с ноги на ногу, вытягивал корпус и шею, менял положение головы, изо всех сил пытаясь заглянуть мне в лицо.

Ну, оглянулась. Ну, увидела. Ну, отвернулась. Ну, подумаешь.

Стою.

Нет, что-то не то.

Убейте меня, если он похож на искателя приключений. Такой серый дяденька, в угрюмом одеянии, в шапке, натянутой на уши. И чего ее напялил, не зима на дворе, не мороз. И возраст, извините…

Странно: он всячески старается меня разглядеть, а когда я оборачиваюсь — мгновенно прячется в очередь. Что это? Я еще раз оглянулась. Нет. Незнакомый. Бог с ним.

Стою и стою.

Стою, а передо мной его лицо, которое вижу, не оглядываясь: скуластое, морщинистое, с глубоко посаженными глазами. Лоб закрыт шапкой-ушанкой, почти не вижу его…

И началась ерунда: морщины стали разглаживаться, а глаза набирали сине-серую окраску.

Человек все более и более мне напоминал кого-то. Кого? По ощущению — кого-то, связанного с чем-то давним, очень давним. Я к нему пробираюсь с трудом, наощупь, но чувствую: верно.

Фуражка. На нем была фуражка. Волосы слегка вились — густые, волнистые, зачесанные назад. И лоб высокий, чуть выпуклый.

Я видела это лицо в отцовском альбоме для набросков в нескольких поворотах, в фуражке и без.

И покатилась я кувырком назад, в детство.

Вижу Саратов. Первые месяцы войны, самое начало долгого пути эвакуации. Родители сняли комнату где-то на окраине, в деревянном домике. Неподалеку от нас такие же деревянные домики с маленькими чистыми дворами. Ко мне приходила оттуда девочка, ее звали Эльга. Мы с ней рассматривали картинки в журналах, которые пахли плесенью. Наша хозяйка Лукинишна доставала их из-под ведер и кадушек с водой. У нее страсть была: собирать воду. В сенях стоял тот же запах застарелой сырости.

Однажды Эльга принесла самодельную куклу, и сказала, что ее тоже зовут Эльгой. У куклы, как и девочки, одна нога была короче другой.

Помню такое: враз, в одну ночь, дома и дворы опустели. И Эльга больше не приходила. Хозяйка Лукинишна от меня, как от мухи:

— Ох, и приставучая ты девка. Ну, почем я знаю? Кудыть-кудыть, на кудыкину гору… Немцы они. Не-емцы.

Немцы?! Какие же они немцы? Немцы — враги, с немцами воюют. А у этих — умывальник во дворе, как у Лукинишны, и кукла, похожая на мою, что дома осталась. И потом, мы видели немцев. На плакате. Они ничуть не похожи на этих. Это ошибка. Немцы — враги с рожками. Враги всегда с рожками.

Лукинишна что-то непонятное бормотала, только некоторые слова вырывались. Любимое слово — «паскуда». Паскудный дождь, кот Маркиз — паскуда, девка — паскуда (это я, если воду проливала). Зато, хлеб — не хлеб, а хлебушек.

Про войну она знала частушки, говорила, еще муж-покойник с войны принес. Когда она их заводила, меня живо выталкивали из комнаты. А она приговаривала вслед: «че боисси, че боисси…»

Мне было тревожно в этом месте, где воздух, небо, дома, лица были покрыты серым налетом. Здесь в воздухе что-то витало, что-то чужое и недоброе. Может, это и была война.