Рассказы - [57]

— Странно. А всё-таки что-то за этим да кроется. Похоже, что мы имеем дело с классическим примером seconde vue, о котором в своё время я много раз читал в книгах древней магии. Подобной способностью якобы нередко одарены горцы то ли в Шотландии, то ли в Ирландии.

— Да, я тоже со вполне понятным интересом изучал историю этого явления. Мне даже кажется, что в общих чертах я обнаружил причину. Твоё упоминание о шотландцах тут очень кстати, и я дополню его только парой слов. Ты забыл сказать, что эти бедняги, которых земляки ненавидят и часто изгоняют из деревень, словно прокажённых, сохраняют свой недобрый дар, только пока находятся на острове; вывезенные на континент, они теряют этот прискорбный талант и ничем не отличаются от заурядных обывателей.

— В том-то и дело. Из твоих слов вытекает, что это исключительное психическое явление зависит от факторов, имеющих некую уникальную природу.

— Вот именно. В этом феномене много компонентов, связанных со свойствами земной тверди. Мы, сыновья Земли, подвержены её могучему влиянию даже в том, что не связано с её корой.

— А проявления ясновидения у тебя самого, по-твоему, вытекают из этого? — спросил я после минутного колебания.

— Естественно. Окружающее воздействует на меня, я остаюсь под действием здешней атмосферы. Мой зловещий дар с неумолимой логикой порождён душой этого места. Я живу на границе двух миров.

— Ультима туле! — шепнул я, склоняя голову.

— Ультима туле! — повторил как эхо Йошт.

Я замолчал, охваченный ощущением страха. Чуть погодя, когда мне удалось стряхнуть это тяжкое впечатление, я поинтересовался:

— Почему, если так ясно всё это себе представляешь, ты до сих пор не подался в другие края?

— Не могу. Никак не могу. Я чувствую, что, уехав отсюда, я поступил бы вопреки своему предназначению.

— Ты суеверен, Казик.

— Нет, это не суеверие. Это судьба. Я глубоко убежден, что здесь, на этом клочке земли, мне предстоит выполнить какую-то важную миссию; какую — я ещё точно не знаю, у меня лишь смутное предчувствие…

Он не договорил, как будто испугавшись того, что успел сказать. Спустя минуту, обратив взгляд своих блёклых, окрашенных сиянием заката глаз к скалистой стене рубежа, мой друг добавил шёпотом:

— Знаешь, мне часто кажется, что здесь, на этой вертикальной границе обрывается видимый мир, и там, по ту её сторону, начинается мир иной, новый, какое-то неведомое человеческой речи море тьмы.

Он опустил к земле утомлённые пурпуром вершин глаза и отвернулся, стал лицом к железнодорожному полотну.

— А здесь, — продолжал Йошт, — здесь кончается жизнь. Вот её последнее усилие, последний самый дальний побег. Тут иссякает её животворящий размах. И потому я стою здесь как страж жизни и смерти, как поверенный тайн по эту и по другую сторону могилы.

Произнеся последние слова, Йошт впился взглядом в моё лицо. Он был прекрасен в это мгновение. Вдохновенный взгляд его задумчивых глаз, глаз поэта и мистика, скрывал в себе столько огня, что я не вынес их лучистой силы и в почтении склонил голову. Тогда он задал последний вопрос:

— Ты веришь в жизнь после смерти?

Я медленно поднял глаза:

— Я ничего не знаю о ней. Люди говорят, что доводов «за» столько же, сколько и «против». Рад бы поверить.

— Мёртвые живут, — твёрдо сказал Йошт.

Последовало долгое молчание ушедших в себя людей.

Тем временем солнце, очертив дугу над зазубренным разломом, скрылось за его краем.

— Уже поздно, — заметил Йошт, — и тени спускаются с гор. Тебе сегодня нужен ранний отдых, езда тебя утомила.

На том мы закончили памятный наш разговор, и с тех пор ни разу не возвращались в разговоре ни к вопросу о жизни и смерти, ни к теме грозного дара второго зрения. Я воздерживался от дискуссии на эту опасную тему, поскольку упоминания о ней были моему другу явно неприятны.

И вот как-то раз он сам напомнил мне о своих мрачных талантах.

Произошло это десять лет назад, в середине лета, в июле. Даты этих событий я помню в точности, они запали мне в память навсегда.

Произошло это в среду, тринадцатого июля, в праздничный день. Как обычно, утром я отправился к Йошту с визитом; мы собирались вместе наведаться с ружьями в соседнюю балку, где появились кабаны. Мой друг был серьёзен и задумчив. Он мало говорил, будто его донимала какая-то неотвязная мысль, стрелял плохо и отвечал невпопад. Вечером он на прощанье крепко обнял меня и вручил письмо в запечатанном конверте без адреса.

— Послушай, Роман, — голос его дрожал от волнения. — В моей жизни намечаются серьёзные перемены; может статься, что мне придется отсюда уехать и сменить место жительства. Если это и в самом деле произойдёт, открой это письмо и отправь его по адресу, который найдёшь внутри; сам я не смогу этого сделать в силу разных причин, перечислять которые сейчас не стану. Ты потом поймёшь, почему.

— Ты хочешь покинуть меня, Казик? — спросил я сдавленным от боли голосом. — Почему? Ты получил какую-то печальную весть? Отчего ты выражаешься так туманно?

— Ты угадал. Сегодня во сне я снова видел заброшенный дом, а в одном из провалов фигуру очень близкого мне человека. Вот и всё. Прощай, Ромек!