Рассказы - [55]

— Пан Тузяк, — Помян дал знак станционному слесарю, — отмычкой его!

— Мигом, пан начальник!

Заскрипело железо, щёлкнул и уступил замок.

Инспектор ногой распахнул дверь и ступил внутрь, но в тот же миг попятился назад на подворье, зажав нос платком. Из домика пахнуло чудовищной вонью. Один из служащих набрался смелости переступить порог и заглянул в помещение.

За столом, что стоял у окна, сидел обходчик; его голова упала на грудь, а пальцы правой руки лежали на кнопке сигнального устройства.

Путеец приблизился к столу и, побледнев, отступил к двери. Беглого взгляда на ладонь будочника было довольно, чтобы убедиться, что тастер держали не пальцы, а три голые фаланги, с которых сползло мясо.

В ту же секунду сидевший за столом покачнулся и как колода повалился на пол. Члены комиссии опознали труп Язьвы в состоянии полного разложения.

Присутствующий врач констатировал факт смерти, которая наступила самое меньшее десять дней тому назад.

Был составлен протокол, и тело похоронили на месте, отказавшись от вскрытия ввиду далеко зашедшего распада тканей.

Причину смерти установить не удалось. Крестьяне из соседней деревни, когда их об этом спрашивали, не могли сообщить никаких подробностей, за исключением того, что уже долгое время Язьва не показывался им на глаза. Два часа спустя комиссия возвратилась в Остою.

Начальник Домбровы в эту и последующие ночи обрёл спокойный сон, не нарушаемый никакими сигналами. Однако неделей позже на линии Домброва — Глашув произошла страшная катастрофа. Отцепившиеся по воле злого случая вагоны налетели на встречный скорый поезд и разнесли его вдребезги. Погиб весь служебный персонал и восемьдесят с лишним пассажиров.

Ⓒ Sygnały by Stefan Grabiński, 1919

Ⓒ Владимир Шелухин, перевод 

Ультима Туле

Лет с тех пор утекло около десяти. Случившееся успело обрести размытые как в сновидениях очертания, окуталось голубой дымкой дней минувших. Сегодня оно напоминает скорее видение или безумный сон; но я знаю, что всё, до самых мельчайших подробностей было именно так, как запомнилось мне. С той поры я стал свидетелем многих событий, я немало испытал, и не один удар обрушивался на мою седую голову. Но память о тогдашнем происшествии осталась неизменной, образ удивительной минуты глубоко и навсегда врезался мне в душу; патина времени не сгладила глубоких линий гравюры и, право, мне кажется, что с течением лет она таинственным образом подчеркивает тени…

Я служил тогда начальником службы движения в Кремпаче, на маленькой станции посреди гор, недалеко от границы. С моего перрона как на ладони виднелась вытянутая, иззубренная цепь горного хребта.

Кремпач был предпоследней остановкой на линии, уходящей к пограничью; за ним на расстоянии пятидесяти километров находились только Щитниски, последняя станция на нашей земле, которую стерёг непреклонный как пограничный шлагбаум Казимеж Йошт, мой друг и коллега по профессии.

Йошт любил сравнивать себя с Хароном, а отданную под его попечительство станцию переименовал на античный манер в Ультима Туле — Дальний предел. В этой причуде я видел не просто воспоминание из пройденной классики, поскольку смысл обоих имен был куда глубже, чем могло показаться на первый взгляд.

Окрестности Щитниск были удивительно красивы. Хотя наши станции разделяли всего три четверти часа езды пассажирским поездом, Щитниски отличала совершенно иная, своеобразная атмосфера, какая в тех местах больше нигде не встречалась.

Маленький станционный домик, который прилепился к вертикально обрывающейся вниз могучей гранитной стене, напоминал ласточкино гнездо, слепленное в скальной выемке. Вздыбившиеся на два километра вокруг станции, вершины погрузили в полумрак её саму, склады и рельсы. Угрюмая печаль, сдуваемая со лбов великанов, ложилась на путевое пристанище неощутимым саваном. Вверху клубились вечные туманы и стекали вниз, свиваясь тюрбанами мокрых испарений. На уровне тысячи метров, примерно на половине своей высоты, стена образовала карниз в форме гигантской платформы, углубление в которой, будто чашу, наполнило до краёв серебристо-серое озеро. Пара подпочвенных ключей, тайно пробившись в недрах горы, вырывалась из её бока радужной дугой водопада.

Справа горный склон в наброшенном на плечи вечнозелёном плаще кедров и пихт, слева — дикий обрыв с горной сосной, прямо, будто межевой столб, — неприступная грань горной гряды. Над ней — небесная ширь, сумрачная или перед рассветом румянеющая заревом утреннего солнца, а дальше… мир иной, чуждый, неведомый. Дикое, замкнутое место, грозной поэзией вершин овеянный рубеж…

С основной магистралью станцию соединял длинный прорубленный в скале тоннель; если бы не он, изоляция этого уголка была бы абсолютной.

Стремительное течение рельсов, затерявшись среди одиноких вершин, глохло, слабело, выбивалось из сил. Редкие поезда, словно метеоры, оторвавшиеся от основного потока, изредка выплывали из зияющего провала тоннеля и подходили к перрону тихо, бесшумно, как бы опасаясь нарушить глубокую думу горных гениев. Едва заметная вибрация, вливаясь с их прибытием в разлитую в горах тишину, быстро коченела и затихала в испуге.