Рассказы - [18]

Тут старик умолк и стал печальным взглядом блуждать по экрану. Побуждаемый непреодолимым желанием, я спросил его:

— Дело действительно загадочное. Но разве прежде, до этого происшествия, пан не замечал чего-либо подобного?

— И в помине не было.

— Значит, предметы не отбрасывали тени?

— Напротив, но они не складывались в эту чудовищную сцену.

— И как же все это объяснить? Пожалуй, после той ночи пан изменил их расположение, переставил вещи в комнате?

— Нисколько. Я и с места их не сдвигал. Да и зачем? Я настолько впал в апатию, что целыми часами бессмысленно сидел на стуле.

Нет — пожалуй, я думаю, что эти изменения в расположении предметов, а отсюда и их теней, произошли именно в ту трагическую ночь и то, отчасти в минуту самого убийства, отчасти непосредственно после него. Потому как после осмотра некоторых предметов я убедился, что они подверглись кое-каким повреждениям, которых до этого не было. Кажется, первый неудавшийся выстрел пришелся вверх, пуля выбила одно из звеньев в лапе люстры-паука, высекла эти странные зигзаги на створке буфета и опрокинула картонную бортовку[31] на верхушке. Отсюда образовалась новая комбинация теней и очертила фигуру убитого. Силуэт убийцы составили тени от предметов, которые были повешены его собственной рукой после совершения преступления. Я припоминаю, что, переодеваясь второпях перед побегом, он оставил свое оружие вместе с охотничьей курткой на крюках вешалки. До сего дня все так и осталось нетронутым. Даже ружья, из которого он убил брата, я до сих пор не касался; так оно и висит отогнутое, как и много лет назад…

— Итак, физические причины необыкновенного явления присутствуют в полной мере, — несмело заметил я.

— Да, пан, ты прав. В полной мере, — Жрэнцкий смотрел мне в лицо печальными, иронично улыбающимися глазами.

— Да, — поправился я, — все это очень странно. Что-либо подобное может потрясти даже самый стойкий разум. Безумное дело…

— Быть может, сейчас ты, молодой человек, поймешь, почему я вопреки всему этому не хочу переставлять предметы. Я попросту не могу отважиться. Какой-то особый страх парализует мою руку, когда я протягиваю ее с этой целью. Как если бы я захотел нарушить какой-нибудь закон природы.

Тут старик с трудом привстал и, выпрямившись всей своей увядшей фигурой, с безумным блеском в глазах добавил:

— Слушай, пан! Боюсь, если я это сделаю, наступит какая-то темная месть, внезапная, неожиданная — боюсь… проклятия… Не могу я этого изменить, не в силах… Я с этим образом связан до конца дней своих… Как только наступает вечер, что-то непреодолимо влечет меня в эту комнату, какое-то тайное веление заставляет меня зажигать свет и всматриваться в трагедию минувших дней.

Иногда, забывшись, я непроизвольно протягиваю руки к Владеку, умоляя его, чтобы он не убивал, и снова опускаюсь на стул, утомленный и измученный, пока сон не сомкнет моих отяжелевших век…

Он завершил свой рассказ. Было четыре часа утра. Пламя ночника вздрогнуло из последних сил и погасло. Зловещие тени исчезли.

Я открыл окно и вздохнул. Со двора в комнату начали тихо проникать светло-голубые отблески зари, от лесов исходил бодрящий аромат деревьев. Где-то на ветвях птицы, стряхнув росу, заводили утренние трели, за дневные хлопоты принимался, проснувшись, ветер…

Я подошел к Жрэнцкому. Он молча протянул мне руку. Тронутый до глубины души, я поцеловал ее.

Тогда он обнял меня как сына и, положив свою ладонь на мою голову, что-то тихо зашептал…

Ⓒ Cień by Stefan Grabiński, 1918

Ⓒ Юрий Боев, перевод, 2016

В купе

Поезд мчал сквозь пространство, быстрый, как мысль.

Сквозь окна, куда ни глянь, виднелись поля, погружающиеся в ночной мрак и голые целинные земли, описывающие широкие круги; вагоны, будто складки веера, то тесно прижимались друг к другу на всём протяжении состава, то, наоборот — отстранялись. Натянутые телеграфные провода время от времени взмывали вверх, иногда спадали вниз, а потом снова выравнивались: упрямые, смешные, неподвижные линии…

Годземба смотрел из окна вагона. Его глаза неотрывно следили за блестящими рельсами, упивались этим только кажущимся движением, а вцепившиеся в оконную раму руки, как бы помогали поезду выталкивать пройденные участки пути. Сердце билось так, словно хотело ускорить темп езды, удвоить разгон глухо стучащих колёс…

Одна взволнованная ходом паровоза птица, вырвавшаяся из оков повседневности на волю, бодро мелькала вдоль растянутой стены вагонов, на лету ударяясь радостными взмахами кончиков перьев об оконные стёкла и весело обгоняла машину. Эй, там, в широких синих далях, далёкий, мглою скрытый мир!…

Годземба обожал движение. Мечтатель, каким он обычно был, тихим и несмелым — менялся до неузнаваемости, лишь только нога его ступала на подножку вагона. Его беспомощность тут же улетучивалась, испарялась куда-то и робость, а прежде замутнённые тревогой глаза, отныне поблёскивали задором и силой; неисправимый «витатель в облаках» и растяпа круто преображался в волевого, энергичного человека, — к тому же, знающего себе цену. А уж как прогремит гудок, когда чёрная вереница вагонов тронется к своим далёким целям, — такая безбрежная радость охватит вдруг всё его естество, будто тёплые токи — животворные, как солнце в жаркие дни лета, — разольются в самые укромные уголки его души.