Рассказы - [3]

— Ешь, Ночка… Ешь, кормилица наша…

Константин не чуя ног метнулся к председателю колхоза. Обрадовал с порога:

— Благие вести принёс тебе, Гриша!

— Что за вести такие, аж лица на тебе нет? — Красноштанов дрожащей рукой прибавил огня в керосиновой лампе. — В лугах оглобли расцвели?

— Лебедей сегодня видел. Летели над Леной кликуны и обронили перышко…

— Хорошо, что не вороны, — перебил Григорий. — Одно осталось, воткнуть твое перышко кое-куда и вон из деревни, пока не арестовали. На хрена я председателить согласился? Спал бы сейчас спокойно. И животина бы в хлеву цела была, и ребятишки сыты. — Он свез свое сено на колхозный двор еще зимой, а симменталку отдал за бесценок рабочим лесоучастка, готовившим дрова для пароходов Лензолотофлота.

Константин ухом не ведет, гнет свое:

— Покружилось, покружилось перышко, опустилось в распадок за рекой и обернулось… травкой-муравкой…

Григорий обозлился:

— Хватит шутки шутить, тут и без них тошно! В детство ударился?

— Я и не шучу, ёлки-моталки, — обиделся Бобряков. — Вполне серьезно говорю. Были сегодня с Парасковьей на той стороне, добрый возок ветоши серпами нажали.

— Да ну?! — вскочил Григорий с лавки и проворно сдернул с гвоздя видавшую виды телогрейку. — Пойдем, глянем, что там у тебя за травка-му-равка…

Назавтра от мала до велика были брошены на заготовку ветоши. Пластали её от зари до зари, пока лед позволял переходить через Лену.

— Доживем до выпаса! — ликует председатель колхоза. — Спас ты меня, Костя, от каторги. Век не забуду.

— Вон кого благодари, — кивнул Бобряков на Тольшу. — Он меня надоумил, а его — Господь.

— Рассказывай сказки про лебяжьи перышки! — не поверил Красноштанов.

Наконец-то тепло, принесенное лебедями-кликунами, взяло свое. Над изъеденной промоинами Леной мельтешат черные букарицы — вестницы близкого ледолома. Оголившийся камешник пахнет прелой тиной. По кисельным берегам снуют взабродку кулики-перевозчики. Осунувшиеся за зиму ребятишки шалят, просят нарочито жалобными голосочками:

Куличок, куличок,

Посади на хвосток,

На хвосток, на хвостик —

На воздушный мостик,

Отвези за речку,

Положи на печку,

Дам тебе ракушку —

Каменное брюшко,

Дам тебе улитку,

Шелковую нитку!

В буераках распустило сугробы. Поля обнажились. Деревушка Боярова готовится к посевной. У Бобряковых на завалинке внезапно проклюнулась зеленая травка — и на утренней зорьке отелилась Ночка.

Проснулся Тольша от суеты в избе. Распахнул глаза — теленочек посередке горницы стоит. Качается на тонких дрожащих ножках — копытца разъезжаются по половицам. Буренький, с лебяжьим перышком во лбу. Повскакала с набитых соломой потников бобряковская мал-мала, окружила чудушко.

— Бычок!

— Не, телочка! Это же пупок под брюшком висит…

— Имя надо дать!

Родители переглянулись и решили:

— Пусть Тольша даст. Он же спас Ночку.

— Травка, Травка… — зарделся парнишка от смущения, поглаживая теленочка по мягонькой шерстке.

— Мама, лебеди! — завизжала Маинка, запрокинувшись в небо, где, загребая солнечную синь сверкающими веслами, плыла пара кликунов.

Отец замахал им шапкой:

Лебеди, лебедушки —

Молодцы, молодушки,

Сбросьте с неба перышко

На лужок, на полюшко,

На раздолье вербное… —

Тольша подхватил пискляво:

Будет лето хлебное,

Травостои сочными,

Реченьки молочными!

Лебеди как будто услышали древнюю закличку, обронили перышко. Все замерли от удивления. Кружило, кружило оно и опустилось в распадок.

Первой опомнилась Прасковья. Перекрестилась:

— Слава Богу, тепло принесли…

На солнопёке, чуть ли не под каждой сосной, апрель щедро рассыпал голубые пушистые звездочки с золотистыми шмелями в середке.

— Подснежники?! — оживился Васюха. — Тятя, нарвать бы, ружье почистить. Дуло-то, поди, насквозь проржавело?

— Успеем, почистим, — успокоил отец хитрющего Васюху. — Больше не тронь ружье, вздую.

Цокая, скользнула винтом вверх по дремучей ели ушастая белка, кувыркаясь, посыпались наземь мелкие чешуйки коры. Мелькнуло голенькое брюшко с титечками — лесная проказница проворно шмыгнула в гайно, покормить молочком затаившихся бельчат.

Заглядевшись на нее, Константин наступил разбухшим ичигом на кладку пятнистых яичек стронутой шумом с гнезда рябчихи — и не заметил. Хрупнули они под тяжелой ногой, как сухая сосновая шишка. Замерло все вокруг, насторожилось. И эта внезапная тишина отозвалась в душе чалдона смутной тревогой.

— Наросло у воды травки, — приговаривает Прасковья, ловко срезая серпом пучки ветоши. Выбирает ветошь с зеленцой, такую Ночка будет есть охотнее. — Вот удача так удача!

— Подвезло, — соглашается Бобряков. — Дивно травёнки. Выше по реке богатистее должно быть, там распадки, помнится, поширше и поположе.

Серпы у родителей в руках так и ходят, так и ходят, словно журавли свадебный танец исполняют.

Ребятишки стаскивают ветошь вязаночками к дровням. Особенно старается Тольша. Васюха и Маинка одну ходку делают, он — две…

Солидный возок получился! Ветошь на дровнях, как положено, прижали бастригом, чтобы по дороге не растерять.

Константин и Прасковья впряглись в коренники, Васюха и Маинка — в пристяжные. Тольшу на возок посадили — умаялся парнишка.

Катятся дровни по льду, шебуршат, а Тольше кажется — ветер свистит в ушах. И не отец это совсем, не мать, не Васюха с Маинкой несут его по раздольной Лене, а четверка борзых лошадей. Ржут заливисто, летят выше леса стоячего, выше облака висячего. Даже страшно стало — разобьют же! Тольша натягивает вожжи что есть моченьки: