Рассказы - [43]

Да, так и не съездили вместе на юг. А сколько мечтали… Думали по дороге заехать сюда – Вадим хотел повидать стариков, с которыми был заочно знаком, даже слал им приветы в ее письмах. Никогда этого не будет. Никогда!

Мать забыла приготовить обед. Пообедали кое-как тем, что осталось от завтрака. И тут мать вспомнила про тыкву:

– Лидочка, детка! Это тебе, в твою честь! – запричитала она. – Тыквенная каша, твоя любимая! И никто не напомнил! Ивась, ты виноват! Почему ты не напомнил?

– Верочка, не волнуйся, – сказал доктор. – Тебе нельзя волноваться…

Он накапал ей в рюмку капли, и она их выпила залпом, закусив двумя таблетками. Принял и доктор свои таблетки – из другой коробочки.

За окном посветлело. Дождь перестал, капало только с деревьев. Синие крупные сливы лежали на земле, и Лиде, как в детстве, хотелось выбежать после дождя в сад, собрать их. Но мать снова стала рассказывать, на этот раз про войну. Про то, как Лида зимой заболела корью, бредила, и нужно было достать молока. И тогда мать взяла литровый бидон у квартирной хозяйки – Иван Петрович в прифронтовом госпитале, а она с тремя детьми на Урале – и пошла искать молоко. Нашла наконец молочницу, а та не хочет продавать. Говорит – только в обмен на хлеб и керосин. Мать сняла с пальца кольцо, золотое, с камешком, Ивана Петровича подарок, протянула ей: «Возьмите, пожалуйста, у меня больше ничего нет». И молочница стала креститься, заплакала: «Что вы, что вы! Не дай господи! Я вам так налью!»…

Сева слушал уже с трудом, не скрывая скуки. И Лиде неловко было за мать, которая этого не замечает, и за Севу, который не может этого скрыть. И за отца, который все улыбается своей доброй, восторженной улыбкой человека, уверенного в том, что все на свете обстоит превосходно.

Нельзя было понять, нравится ли ему Сева сам по себе, или он рад, что Лида приняла его формулу – кроме любви, существует организация жизни – и свою жизнь организовала.

Из-за туч выкатилось оранжевое солнце. Пора было ехать на вокзал, тем более что отец вызвался провожать. На дорогу присели.

– Севочка, нагнитесь, я вас поцелую, – сказала мать. – Какой вы большой! Вы к нам еще приедете, да?.. Мне так много надо вам рассказать. Мы так мало поговорили!.. Такая большая, трудная жизнь… Но все перед глазами, а рассказать новому человеку… Вы не обижаетесь, что я вас так назвала? Вы нам сразу понравились. Да, Ивась? У нас безошибочное чутье. Вы хороший. Я рада, что Лидочке повезло…

Она махала им из окна. Маленькая, седенькая, как полуоблетевший одуванчик. Было свежо после дождя, и пахло морем – тучи пришли оттуда, с моря.

Сева шел, насвистывал. С двумя чемоданами как налегке. Прыгал через лужи и останавливался, ожидая Лиду с отцом, которые плелись сзади. Остановки его раздражали, но старик не мог идти быстрее – задыхался. Он был в своей железнодорожной шинели с металлическими пуговицами и то и дело прикладывал руку к форменной фуражке, отвечая на приветствия. «Небось воображает себя важной шишкой, – думал Сева. – Козыряет, как маршал! Старикан неплохой, но долго не протянет…»

Автобус привез их на станцию. Промытая дождем, озаренная вечерним солнцем, она выглядела празднично. В пристанционном парке играла музыка на столбе, росли старые каштаны.

– Посидим в медпункте, – сказал доктор.

Скамьи на перроне были сырые после дождя. Лида поглядела на Севу.

– Идите, я тут покурю, – сказал он.

В амбулатории было пусто, негромкие голоса доносились из хирургии.

– Садись, – сказал доктор. Он чувствовал себя здесь хозяином. – Надо позвонить маме…

Лида смотрела на отца, как он, примостившись у телефона, близоруко склонясь к диску, набирает домашний номер, и сердце ее сжималось от жалости и любви и от предчувствия скорой разлуки, не этой, через полчаса, а той, вечной, что неминуемо предстоит…

– Верочка, мы пришли. – Отец говорил бодрым, несколько тонким голосом. – Все в порядке. Я дождусь поезда. Конечно, дорогая… Да, да, да!..

Из хирургии вышла новая врачиха, мельком поздоровалась. Она была чем-то озабочена.

– Что вас беспокоит, коллега? – спросил доктор. – Если я могу быть полезен…

– Мужчину сняли с тридцать девятого. Думали, сердечный приступ, а у него гипогликемия… Сейчас уже все нормально, просится на сорок седьмой.

– Дайте провожатого, и пусть едет.

– Я уже думала, но некого послать. – Она покосилась на Лиду. – Дочка едет сорок седьмым? Она, случайно, не врач? Было бы очень кстати… Полбольницы на уборочной, работать совершенно некому…

– Поезжайте, я подежурю, – сказал доктор. И глаза его так блеснули, что Лиде подумалось: он не шутит.

– Разве что, – сказала врачиха сердито и вышла.

Они сидели друг против друга, Лида и старый доктор, и молчали. Доктор улыбался радостно и кротко. Все было сказано этим молчанием. Все, что в словах не нуждалось. Про человека, который курил сейчас на перроне, сплевывая в сторону примятого дождем цветника и поглядывая на прыгающую стрелку вокзальных часов, они оба словно забыли. Они отдыхали от него, как и он, может быть, отдыхал от них.

– Береги себя, – сказал доктор. – Ты мне обещаешь?

Сероглазая женщина с усталым лицом согласно кивнула ему в ответ.