Рассказы - [12]

Вуди вынул из кармана рубашки сигарету, закурил. Дым из его ноздрей рванул в холодный воздух, Вуди потянул носом, огляделся, бросил спичку на гравий. Блондинистые волосы зачесаны назад, на висках зализаны; я различил запах его лосьона после бритья, приятный, отдающий лимоном запах. И тут только заметил, какие у него туфли. Двухцветные - черно-белые, - шнурки черные. Носки выступали из-под широких брюк, длинные, блестящие, начищенные, точно он на какое торжество собрался. Такие туфли носить разве что исполнителю деревенских песен, в крайнем случае продавцу. С виду он был недурен, но если столкнуться с ним носом к носу в магазинчике, потом нипочем не узнаешь.

- Нравится мне здесь, - говорит Вуди; головы притом не поднимал, туфли свои рассматривал. - Тихо-спокойно. Небось, отсюда, будь земля плоская, и Чикаго можно увидать. Здесь Великие равнины начинаются.

- Не знаю, - говорю.

Вуди поднял на меня глаза, дым рукой заслонил.

- В футбол играешь?

- Нет, - говорю.

Хотел задать ему вопрос-другой относительно мамы. Но не мог надумать, что бы спросить.

- Я выпил, - говорит Вуди, - а вот поди ж ты - сейчас ни в одном глазу.

Поднялся ветер, и я, хоть и стоял за домом, услышал, как где-то далеко тявкнул Майор; учуял, как пахнет оросительная канава, как она журчит в поле. Канава протянулась от Хайвуд-крика до Миссури километров на тридцать, не меньше. Вуди ничего про это не знал и ни услышать, ни учуять ничего не мог. И ничего ни про что здешнее он знать не знал. Я услышал голос отца: "Вот смеху-то", потом в доме выдвинули-задвинули ящик, закрылась дверь. И больше ничего.

Вуди повернулся, посмотрел в темноту, туда, где горизонт заливало зарево огней Грейт-Фолса, и мы оба увидели, как сигналит самолет, - он шел на посадку.

- Раз в Лос-Анджелесском аэропорту я прошел мимо брата и не признал его, говорит Вуди; он вглядывался в темноту. - А брат меня признал, вот какая штука. Говорит: "Эй, браток, ты против меня чего имеешь или что?" Да не имел я ничего против брата. И что нам, и мне, и ему, оставалось - только посмеяться.

Вуди повернулся и поглядел на наш дом. Руки в карманах, сигарету зубами зажал, мускулы напружил. И тут я увидел, что руки у него покрепче, посильнее, чем мне представлялось. Жилы на них набухли. И меня разобрало любопытство: что такое знает Вуди, чего я не знаю. Не о маме - об этом я ничего не знал и знать не хотел, но о самых разных вещах: о том, что за жизнь там, в темноте, о том, как он здесь оказался, об аэропортах и даже обо мне. У нас с ним не такая уж и большая разница в возрасте, это я знал. Но Вуди - одно, я - совсем другое. И я задумался, стану ли я когда-нибудь таким, как он, поскольку, сдается, это необязательно так уж и плохо.

- А ты знаешь, что твоя мать уже была замужем? - говорит Вуди.

- Да, - говорю. - Знаю.

- Нынче с ними со всеми так, - говорит он. - Спят и видят, как бы развестись.

- Похоже на то, - говорю.

Вуди бросил сигарету, отшвырнул ее носком черно-белой туфли. Поднял глаза на меня и улыбнулся так, как улыбался еще в доме, так, словно бы он что-то знает, но тебе нипочем не скажет, улыбнулся так, что тебе делалось погано оттого, что ты не Вуди и ни в жизнь им не станешь.

И вот тут-то из дома вышел отец. По-прежнему в клетчатой охотничьей куртке и вязаной шапке, только лицо у него стало белое как мел, никогда больше не видел, чтобы у человека так побелело лицо. Вот какая странность. Я почувствовал, что он сломался изнутри, потому что вид у него был поврежденный, такой, словно он себя каким-то манером покалечил.

Следом за ним из двери вышла мама и остановилась в круге света на верхней ступеньке. В платье морской волны, это платье я видел в окне - прежде я его на ней ни разу не видел, - поверх она надела короткое пальто, в руке несла чемодан. Она посмотрела на меня и покачала головой, но так, чтобы никто, кроме меня, не заметил: вроде как бы давала знак, что сейчас лучше помолчать.

Отец - руки в карманах - пошел прямиком к Вуди. На меня и не поглядел.

- Чем на жизнь зарабатываешь? - говорит, а сам почти вплотную к Вуди подошел. Еще чуть-чуть, и его куртка Вудиной рубашки коснется.

- В ВВС служу, - говорит Вуди.

Поглядел на меня, потом на отца. Увидел, что отец на взводе.

- А сегодня у тебя выходной, так надо понимать? - говорит отец.

Еще надвинулся на Вуди, руки из карманов не вынимает. И как толканет Вуди грудью, и Вуди вроде не противится - позволяет отцу себя толкать.

- Нет, - говорит и покачал головой.

Я посмотрел на маму. Она стояла, смотрела на них. Можно подумать, ей отдан приказ, и она ему повинуется. Она не улыбалась мне, хотя, я так думаю, думала обо мне, и от этого мне стало не по себе.

- Ты что? - говорит отец; он стоял лицом к лицу с Вуди, прямо-таки лицом к лицу, и голос у него был сдавленный, точно ему трудно говорить. - Ты что себе думаешь? Ты что, совсем ничего не соображаешь?

Вынул из куртки револьвер, ткнул Вуди в подбородок, в мягкую выемку под ним, да так, что лицо Вуди задралось, но руки не вскинулись, кулаки не сжались.

- Не знаю, что с тобой сделать, - говорит отец. - Ума не приложу, что с тобой сделать. Просто-таки ума не приложу.