Рассказы. Эссе - [17]

– Ой, да мы с вами оба «дикари»! – выкрикнула Флора. – Вот здорово, а? Другие девушки у нас в пансионе не могут пережить, что их называют дикарками, а я так просто в восторге. Это же потрясающе – ходить в «дикарях»! Захочешь – срывай с себя одежду и танцуй на улице в чем мать родила, если уж на тебя нашел такой стих!

Джон почувствовал, как по телу его разливается приятное тепло, словно от выпитого вина. То же ощущение было у него и прошлой весной, когда он разговорился с Флорой в дубовой роще. И ему снова вдруг захотелось многое ей сказать. Горячо, взахлеб он стал рассказывать, что пишет одноактную пьесу. В ней много скрытой символики, и объяснить ее суть очень трудно. Флора быстро и оживленно кивала, а стоило ему запнуться, тут же находила нужное слово – понимала чутьем, что он хочет сказать.

– Ой, это здорово, просто здорово, – твердила она.

Джон собирался послать свое детище на конкурс одноактных пьес – сосед по комнате усердно его уговаривал.

– Господи, вот и послали бы! – воскликнула Флора.

– Сам не знаю, – ответил Джон. – По-моему, самое главное – выразить себя, верно?

Тут оба они рассмеялись: ведь в точности то же самое сказала ему Флора, когда он посоветовал ей послушаться преподавательницу и послать свой рассказ в «Харперс мэгезин».

– А кстати, его приняли? – поинтересовался Джон.

– Нет, прислали обратно, с таким печатным бланком – ну, стандартный отказ, – призналась она с грустью. – Но мне все равно. Теперь я пишу стихи. Говорят, стихи надо писать, пока ты молод, пока сохранились свежесть и острота чувств. – И, рассмеявшись, она схватила его за плечо. – Вот я все чувствую очень остро, а вы?

Они присели на ступеньку у входа в ее пансион и проговорили до часу, пока не раздался звонок, возвещавший конец перерыва. А обедать так и не пошли.

С тех пор они стали видеться часто. У них оказалось так много общих интересов: оба работали в редакции университетского литературного журнала, оба занимались в кружках поэзии и французского. В том году предстояли президентские выборы, а Джону как раз исполнился двадцать один, и он должен был впервые в жизни голосовать. Флора часами спорила с ним о политике и в конце концов уговорила его голосовать за Нормана Томаса. Затем они вместе вступили в Коммунистическую лигу молодежи. Джон стал пылким и истовым радикалом. Он помогал тайком печатать на станке и распространять брошюры, где критиковались университетские порядки: закрытые студенческие корпорации для отпрысков привилегированных семей, политический контроль над жизнью университета, консервативность преподавателей и прочее. Однажды его даже вызвал преподаватель-куратор и пригрозил исключением. Флору это необычайно воодушевило.

– Если тебя выгонят, я тоже уйду, – объявила она.

Впрочем, грозу пронесло, и оба остались в университете.

Все это сблизило их еще больше. Но почему-то, оставаясь вдвоем, они всякий раз испытывали неловкость. У Джона все время было предчувствие, что между ними произойдет что-то очень важное. А почему, он и сам не мог бы сказать. Быть может, на него заражающе действовала Флорина экспансивность. Когда он бывал с нею, радостное, едва сдерживаемое волнение охватывало его – такое, наверное, испытывает ученый на пороге большого открытия. Постоянная надежда, предвкушение чего-то неизведанного… А Флора? Может, и с нею творится то же самое? – спрашивал он себя. Порою он был уверен, что да. Но восторженность ее проявлялась по поводам столь разнообразным, что его одолевали сомнения. Ее захватывало то одно, то другое. Она напоминала не по годам развитое дитя, только-только открывающее для себя мир; ничего не принимая на веру, Флора на все смотрела удивленным и свежим взглядом ребенка, умудренного, однако, пониманием, какое дается лишь возрастом. Зачастую она бывала с ним очень откровенна. Но порою вдруг замыкалась в себе, почему-то делалась скрытной.

Как-то вечером, когда они сидели за светлым дубовым столом в справочном отделе библиотеки и вместе занимались, он спросил ее, откуда она родом.

– Из Канзаса, – ответила Флора.

– Знаю, но откуда именно? Из какого города?

К удивлению Джона, она вспыхнула и уткнулась в тетрадь, оставив его вопрос без ответа.

– Откуда именно? – настойчиво повторил он, не понимая, отчего она залилась краской.

Но Флора с треском захлопнула тетрадь и рассмеялась ему в лицо:

– Какое это имеет значение – откуда?

– Просто я хотел знать.

– А вот не скажу.

– Почему?

– Да потому, что совсем не важно, откуда ты явился. Важно только одно: куда ты идешь.

– А куда же ты идешь?

– Сама не знаю.

И, откинувшись на спинку светлого дубового стула, она вдруг затряслась от хохота:

– Ну как я могу знать, куда я иду?

К ним подошла библиотекарша, угрожающе нахмурилась:

– Нельзя ли потише? Люди занимаются.

– Куда ты идешь? – выдохнул Джон едва слышно.

А Флора, спрятав лицо за тетрадкой, все хохотала.

– Куда ты идешь? Куда? Куда? – шепотом повторял Джон, просто чтобы подразнить ее. До чего же она смешная: лицо скрыто черной обложкой тетради, видны только повязанные ленточкой волосы да багровая, как у индюшки, шея.

Вдруг Флора выскочила из-за стола, лицо ее исказилось в плаче. Опрометью выбежала она из справочной, и на всем пути до ее пансиона он не мог выжать из нее ни слова.