Рассказы. Эссе - [13]

И все-таки, чтобы позвать его к нам обедать, мне пришлось собрать всю свою храбрость. Я раздумывал целую неделю и дотянул до последней минуты: действовать я начал лишь в пятницу, в середине дня, а обед был назначен на вечер.

– Что ты сегодня делаешь? – спросил я его наконец.

– Да ни черта, – ответил Джим. – Должен был встретиться с девушкой, но у нее заболела тетка, так она потащилась в Сентрэйлию.

– Слушай, – сказал я, – приходи к нам обедать, а?

– Договорились! – ответил Джим и улыбнулся широченной, на редкость радужной улыбкой.

Я выбежал на улицу позвонить матери. Когда я сообщил ей эту новость, голос ее, неизменно бодрый, загремел с такой энергией, что затрещали провода.

– Он, надо полагать, католик? – спросила она.

– Да, – ответил я, вспомнив серебряный крестик на его веснушчатой груди.

– Отлично. Сегодня пятница, значит, надо подать постное. Сделаю запеканку с лососиной…

Домой мы с Джимом поехали на его драндулете.

Смутные опасения и странное чувство вины томили меня, покуда я поднимался с ирландцем по растресканной мраморной лестнице на третий этаж, ведя его, словно ягненка, к квартире номер шесть, дверь которой была не настолько плотной, чтоб сквозь нее не мог пробиться запах горячей лососины.

Ключа у меня, как обычно, не было, и я нажал кнопку звонка.

– Лора! – послышался голос матери. – Это Том и мистер Дилэни. Открой им!

Долгое-долгое молчание.

– Лора! – снова позвала мать. – Я не могу отойти от плиты, открой же дверь!

Только тогда наконец послышались Лорины шаги. Однако она прошла мимо двери, за которой мы стояли, и направилась в гостиную. Я услышал скрип заводимого граммофона. Заиграла музыка. Пластинка была старая-престарая – марш, исполняемый духовым оркестром под управлением Сузы; она поставила ее, чтобы набраться духу и впустить в дом незнакомого человека.

Наконец дверь боязливо отворилась, и вот она, Лора: в длинном, чуть не до полу черном шифоновом платье из гардероба матери, неловко переступает в лодочках на высоченном каблуке – ни дать ни взять опьяневший журавушка в унылом оперении. Мы уставились на нее, и она тоже глядела на нас блестящими, как стекло, глазами, затравленно вобрав голову в хрупкие плечи-крылышки.

– Привет! – сказал Джим, не дожидаясь, пока я его представлю, и протянул ей руку, но сестра лишь на мгновение коснулась ее.

– Извините меня, – прошептала она, потом повернулась и, затаив дыхание, испуганным призраком скользнула в дверь своей комнаты. На какой-то момент нашим взорам предстало ее святилище в мягком сиянии безмолвно звенящего стекла, затем дверь быстро, но бесшумно закрылась.

Джим обомлел от изумления.

– Сестра? – спросил он.

– Да, – кивнул я – Ужасно стесняется чужих.

– Похожа на тебя, – объяснил Джим. – Только хорошенькая.

Лора не появлялась до тех пор, пока ее не позвали обедать. За откидным столом она сидела рядом с Джимом, то и дело пугливо клонясь в другую сторону. Лицо ее лихорадочно горело, веко – то, что поближе к Джиму, – нервно подергивалось. Во время обеда вилка трижды вываливалась у нее из руки и с грохотом падала на тарелку. Поминутно она подносила ко рту стакан с водой и делала мелкие судорожные глотки, даже когда вода уже была выпита. И все неуклюжей, все суетливей хваталась то за нож, то за вилку.

Я никак не мог придумать, что бы такое сказать.

Всю тяжесть светской беседы – какая уж там у нас получалась – взяла на себя мать. Она стала расспрашивать гостя о его доме и семье. С восторгом приняла известие, что у его отца есть собственное торговое дело – обувной магазинчик где-то в Вайоминге. Сообщение о том, что наш гость посещает вечерние бухгалтерские курсы, воодушевило ее еще больше. А чем он увлекается помимо работы? Радиотехникой? Ай-яй-яй! Какой многообещающий юноша, уж он, безусловно, в жизни пробьется, это сразу видно!

Потом она заговорила о своих детях. Лора, поведала она ему, не создана для деловой карьеры. Зато она домоседка и такая хозяйственная, а ведь истинное призвание женщины – создавать в доме уют, не правда ли?

Джим со всем соглашался – видимо, совершенно не чувствуя, куда она клонит. Я молча терзался, стараясь не замечать, что Лора дрожит все сильнее, а мать каким-то непостижимым образом умудряется этого не видеть.

Но как все это ни было тяжко, не просто тяжко – мучительно, я с ужасом ждал той минуты, когда мы встанем из-за стола и перейдем в душную маленькую гостиную, где уже не будет спасительного отвлечения, каким служила еда. Я представил себе: сидим мы все четверо в гостиной, и говорить больше решительно не о чем, даже мать исчерпала неиссякаемый, казалось, запас вопросов о доме Джима и его семье, и вот мы сидим молча, слушаем шипение радиатора, нервно откашливаемся и прямо-таки пропадаем от неловкости.

Но когда с бланманже было покончено, вдруг свершилось чудо.

Едва мать поднялась, чтобы убрать со стола, Джим хлопнул меня по плечу и сказал:

– А ну, Щепка, давай-ка пороемся в твоих старых пластинках!

Беззаботно, непринужденно прошел он в гостиную и плюхнулся на пол у столика с граммофоном. Он перебирал заигранные пластинки, читая их названия вслух, и в голосе его было такое безмерное добродушие, что оно солнечными лучами пробилось сквозь плотный туман застенчивости, поглотивший нас с сестрой.