Рассказы - [18]

И хотя я пребывал в горделивом полусне — опиуме поэтов, это не мешало мне видеть, что кучер раздосадован моим молчанием, обеспокоен моим остановившимся взглядом, обижен моей рассеянностью и изо всех сил старается вывести меня из этого состояния. Он то обращался ко мне со словами: «Хозяин, у вас каррик опустился» — и я, не отвечая, натягивал полы себе на колени; то дышал на свои пальцы, чтобы согреть их, и я молча прятал руки в карманы; то насвистывал «Парижанку», и я машинально отбивал такт. Садясь в кабриолет, я сказал кучеру, что нанимаю его на четыре-пять часов, и беднягу явно мучила мысль, что все это время я буду пребывать в молчании, отнюдь не вязавшемся с его желанием поговорить. Наконец признаки беспокойства Кантийона настолько усилились, что мне стало жаль его; я открыл рот, чтобы заговорить, и физиономия кучера расплылась в улыбке. К несчастью для него, меня вдруг осенило: я придумал конец третьего действия, который до этого никак мне не давался. И уже было повернувшись к нему и собравшись начать разговор, я опять преспокойно занял прежнее положение, сказав самому себе: «Удачная мысль».

Кантийон решил, что я не в своем уме.

Затем он вздохнул.

Минуту спустя он остановил лошадь, промолвив: «Приехали!» Я оказался у дверей Нодье.

Мне очень хотелось бы, читатель, поговорить с вами о Нодье: во-первых, для собственного удовольствия, ибо я знаю его и люблю; во-вторых, для вашего удовольствия, ибо вы тоже любите его, хотя, быть может, с ним и незнакомы. Придется отложить этот разговор.

На этот раз речь идет о моем кучере. Вернемся же к нему.

По прошествии получаса я вышел от Нодье; кучер любезно опустил для меня подножку. Я сел рядом с ним и, пробормотав заранее «брр» и передернув плечами, снова оказался в некоем подобии кресла с подлокотником, так хорошо настраивавшего меня на созерцательный лад.

— К Тейлору, на улицу Бонди, — произнес я, полузакрыв глаза.

Кантийон воспользовался этой моей краткой речью и спросил скороговоркой:

— Скажите, господин Шарль Нодье — это тот самый человек, что пишет книги?

— Вот именно. Но откуда, черт возьми, вы знаете об этом?..

— Я прочел один его роман, когда еще служил у господина Эжена (он вздохнул). Там говорится о девушке, любовник которой угодил на гильотину.

— «Терезу Обер»?

— Вот-вот... Эх, будь я знаком с этим господином, я дал бы ему замечательный сюжет для романа.

— Вот как?

— Удивляться тут нечему. Если бы я владел пером так же хорошо, как вожжами, я никому бы не уступил такого сюжета, а сам бы написал роман.

— Ну, так изложите мне этот сюжет.

Он взглянул на меня, прищурившись.

— О, вы — другое дело.

— Почему?

— Да вы-то ведь не пишете книг?

— Нет, зато я пишу пьесы. И быть может, ваша история послужит мне для какой-нибудь драмы.

Он второй раз взглянул на меня.

— «Два каторжника», случайно, не ваша пьеса?

— Нет, друг мой.

— А «Постоялый двор Адре»?

— Тоже не моя.

— Так для какого же театра вы пишете пьесы?

— До сих пор мои пьесы шли во Французском театре и в Одеоне.

Он скривил рот, и эта недовольная гримаса ясно дала мне знать, что я сильно упал в его глазах; затем, подумав немного и как бы приняв решение, он проговорил:

— Ну что ж, я и во Французском театре бывал с господином Эженом и видел Тальма в «Сулле»: он был вылитый император. Все-таки это неплохая пьеса; а затем показывали одну ерундовину, в которой кривлялся какой-то шельмец, одетый лакеем; такой был забавник!.. Но все равно, мне больше нравится «Постоялый двор Адре».

Возразить на это было нечего. Впрочем, в ту пору я был сыт по горло литературными спорами.

— Так, значит, вы сочиняете трагедии? — спросил он, искоса взглянув на меня.

— Нет, мой друг.

— Так что же вы сочиняете?

— Драмы.

— Так вы романтик! На днях я возил в Академию какого-то академика, и он порядком честил романтиков. Сам-то он пишет трагедии и декламировал мне отрывок из своей последней вещи. Фамилии его я не знаю. Он такой высокий, худой... Носит крест Почетного легиона, а кончик носа у него красный. Вы, верно, знаете его.

Я кивнул, что соответствовало слову «да».

— Ну, а ваша история?

— Дело в том, что это грустная история. В ней гибнет человек!

Глубокое волнение, прозвучавшее в его словах, усилило мое любопытство.

— Давайте рассказывайте!

— Вам легко говорить «давайте»! Ну, а если я заплачу и не смогу ехать дальше...

Я в свою очередь посмотрел на него.

— Видите ли, — заметил Кантийон, — я не всегда был кучером кабриолета, о чем вы можете судить по моей ливрее (и он с готовностью показал мне остатки своих красных нашивок). Десять лет тому назад я поступил в услужение к господину Эжену. Вы не знавали господина Эжена?

— Эжена? А фамилия его?

— Гм, его фамилия? Я никогда не слыхал, чтобы его называли по фамилии и ни разу не видел ни отца его, ни матери. Это был высокий молодой человек, такого же роста, как вы, и приблизительно вашего возраста. Сколько вам лет?

— Двадцать семь.

— Вот и ему было столько же. Он тоже брюнет, только посветлее, чем вы, кроме того, у вас негритянские волосы, а у него они были прямые. В общем, красивый малый, только вид у него, понимаете ли, всегда был уж очень унылый. Он получал десять тысяч ливров годового дохода и все-таки грустил, так что я долгое время думал, будто у него больной желудок. Итак, я поступил к нему в услужение. Ладно. Ни разу, обращаясь ко мне, он не повысил голоса. Только и слышу, бывало: «Кантийон, подай мне шляпу... Кантийон, заложи кабриолет... Кантийон, если придет господин Альфред де Линар, скажи, что меня нет дома». Надо вам признаться, он терпеть не мог господина де Линара. Да и то сказать, этот тип был распутник. Чего уж там, распутник, это точно! Жил он в том же доме, что и мы, все время привязывался к нам и надоел нам до крайности. Однажды приходит он и спрашивает господина Эжена. Я отвечаю, что его нет дома... И вдруг — бац! — тот кашлянул, а гость услыхал его, вот так-то. Он тут же ушел, сказав мне: «Твой хозяин — невежа!» Я промолчал, сделал вид, будто ничего не слышал... Кстати, сударь, у какого дома остановиться на улице Бонди?