Рассказы - [2]

Устроившись в дальней комнатке, я терпеливо слюнявил и наклеивал марки, на которых совсем не было клея. Пропели вторые петухи, когда я рискнул выйти на угол улицы Рио-Бамба с порцией писем, готовых к отправке. Там, если вы помните, красуется одна из тех почтовых тумб-тяжеловесов, что ставят теперь повсюду, а благочестивые прихожане — украшают цветами и подношениями. Я обошел вокруг ящика в поисках щели, но сколько ни пытался, так и не смог найти ни малейшей прорези для писем. Ни единой щелочки, ни единого разрыва на сплошной поверхности неохватного цилиндра! Я заметил наблюдавшего за мной полицейского и поспешил обратно домой.

Вечером того же дня я обошел квартал, предусмотрительно не взяв с собой свертка, дабы не вызвать подозрений у блюстителей порядка. Пусть это кажется теперь невероятным, но ни в одном из осмотренных ящиков я, к своему удивлению, не обнаружил ни единой щели или отверстия. Я обратился к почтальону в форме, который с важным видом прохаживается по улице Аякучо и не обращает внимания на почтовые ящики, будто он тут ни при чем. Я пригласил его на чашечку кофе, закормил бутербродами, накачал пивом и, убедившись, что сопротивляемость его ослабла, решился спросить, почему почтовые ящики, чью броскость невозможно не отметить, лишены прорези. Серьезно, но без печали он ответил:

— Сеньор, смысл вашего вопроса выше моего разумения. В ящиках нет отверстия, потому что туда уже не опускают корреспонденцию.

— А вы что делаете? — поинтересовался я.

Он ответил, допивая очередной литр:

— Вы, сеньор, видно, забываете, что беседуете с простым почтальоном. Откуда мне знать такие вещи! Я лишь выполняю свой долг.

Ничего больше вытянуть из него не удалось. Другие информаторы, выходцы из различных слоев — смотритель буйволов в зоопарке, коммивояжер, приехавший из Ремедиос, хмурый повар из «Пополаре», — рассказали, каждый по отдельности, что ни разу в жизни не видели ящика с прорезью, и советовали не слушать подобные байки. Аргентинский почтовый ящик, твердили все как один, — это незыблемое, монолитное, цельное сооружение без каких-либо прорезей. Пришлось сдаться перед лицом фактов. Я понял, что новые поколения — смотритель буйволов, почтальон — видят во мне старомодного типа из тех, что вспоминают чудачества прошлых времен, и призвал себя к молчанию. Когда уста безмолвствуют, мозг бурлит. Я рассудил: если почта бездействует, то скорая, общедоступная, частная курьерская служба по доставке корреспонденции будет одобрительно встречена общественностью и принесет мне баснословные доходы. Другим важным фактором, на мой взгляд, было то, что запущенная курьерская служба могла пригодиться в распространении плутней возрождаемого «Про Боно Публико».

В регистрационной палате, куда я торжественно явился для оформления любимого детища, царила атмосфера, во многом схожая с той, что я наблюдал на Почтамте: то же священное безмолвие, то же отсутствие публики, то же несметное множество служителей для приема последней, та же волокита и бездеятельность. По прошествии времени мне выдали анкету, где я изложил свой проект. Лучше бы я этого не делал. Отсюда начинался мой крестный путь.

Сдав анкету, я ощутил общий порыв негодования. Одни откровенно повернулись ко мне спиной. У кого-то заметно перекосилось лицо. Двое или трое открыто осыпали меня бранью и насмешками. Самый снисходительный указал мне на вращающуюся дверь неприличным жестом — поднятым средним пальцем сжатой в кулак руки. Никто не выдал мне квитанцию и, как я понял, лучше было о ней не заикаться.

Вновь оказавшись в относительной безопасности моего законного жилища, я решил переждать, пока восстановится спокойствие. Через несколько дней, одолжив телефон у продавца спортивной лотереи, я связался с моим адвокатом-исповедником — доктором Баральтом. Слегка изменив голос, дабы не компрометировать себя, он сказал:

— Вам известно, что я всегда был на вашей стороне, но на этот раз, Домек, вы преступили границы дозволенного. Я защищаю клиентов, однако доброе имя моей конторы превыше всего. Никто не поверит, но есть мерзости, которым я не могу потворствовать. Полиция объявила вас в розыск, мой несчастный бывший друг. Не упорствуйте и не докучайте.

И бросил трубку с такой силой, что у меня в ухе пробило серную пробку.

Благоразумие заставило меня запереться в комнате, но через несколько дней — это даже последний болван понимает — страх пускает корни. Поэтому я решил пойти ва-банк и сам выбрался на улицу. Я блуждал без цели. Внезапно, цепенея от ужаса, я осознал, что стою напротив Центрального департамента полиции. Ноги едва донесли меня до первой парикмахерской, где, не понимая, что говорю, я попросил сбрить мою накладную бороду. Мастером-парикмахером оказался дон Исидро Пароди, в белом халате, с неплохо сохранившимся, хотя и поблекшим лицом. Я не скрыл своего удивления:

— Дон Исидро, голубчик! Такой человек, как вы, прекрасно чувствует себя либо в тюрьме, либо на значительном удалении от нее. Как вам пришло в голову обосноваться прямо напротив Департамента? Чуть зазеваетесь — и вас схватят…

Пароди ответил безучастно: