Рассказы - [48]

‹Не датир.›

Все уже готово для съемок. Нет только Сережи.

‹Не датир.›

Я повсюду готова его увидеть. Я, как охотник, все время настороже.

Ребята в институте, ребята на улице, в магазинах… Неужели его нигде нет на свете? Тогда и фильма не будет. Из известных актеров никто не годится. Режиссер объявил, что будут сниматься начальные сцены в больнице и сцены на войне, где Сережи нет.

‹Не датир.›

Сегодня был первый съемочный день. Поначалу я не могла забыть о камере. Но так как все надо было делать по-настоящему – разговаривать с больными, колоть уколы, перевязывать, давать лекарства, – я взяла себя в руки. Говорят, что нам долго не давали разрешения снимать настоящих больных. Но больным, по-моему, нравится. Отвлечение все-таки.

Но на самом деле мне трудно написать о первом съемочном дне. Все было как-то чудно. Я что-то делала. Потом мне говорили: "Пройди вот так по коридору. Остановись в дверном проеме. Улыбнись. Сядь на стул. Возьми за руку девочку. Поправь одеяло". Лучше выходило, когда я забывала о съемках и без всяких подсказок садилась на стул, брала девочку за руку, улыбалась.

Я осталась собой недовольна и очень устала. В перерыве старик, который играл старика, угостил меня домашним пирожком с капустой. Он старый актер, всю жизнь был актером. Мальчишкой удрал с бродячим театром, ездил с ним по России. Он меня успокоил: "Все хорошо получается, я вижу". Опытный человек, будем надеяться, что прав.

Снятый материал проявят завтра.

Как бы то ни было, фильм запущен.

‹Не датир.›

Его нашла я! Все предопределено в моей жизни.

Сегодня утром, когда я чистила зубы, еще полусонная, я вдруг вспомнила, что видела его накануне. Где? Когда? В какое мгновение? Я осторожно, боясь вспугнуть воспоминание, дочистила зубы, умылась.

Слава Богу, что никого больше не было в туалете в такую рань.

Я стала прокручивать вчерашний день. Что было с утра да что было после. Вернулась в комнату. Девочки спали. Я заправила постель.

Оделась. До студии я собиралась идти пешком.

И трамваи меня обгоняли со звоном.

Раннее осеннее утро. Окраина Москвы. Заводские гудки. Надо же, только вчера был день, а сегодня я его уже не помню целиком. И уже на проходной студии я вдруг осознала, где и как его видела. Это было как чудо.

Режиссер работал с оператором. Обычно я не мешаюсь, но тут не могла удержаться. Потом я за ним бежала по коридору в кабинет нашей группы. Он звонил по телефону ассистенту и говорил резким скрипучим голосом, будто отдавал приказы по артиллерийской наводке: "В одиннадцать. Нет, номер она не помнит. Что он делал? Курил. Ничего, мы попробуем. Попытка не пытка".

‹Не датир.›

Мой Сережа сидел в машине у станции Яуза. Машина была умытая, и сам он был за чистым стеклом свежий, молодой, ясноглазый.

Спец по внешней торговле не захотел расставаться со своим шофером ни на денечек. Пришлось обращаться к наркому. И это при том, что никто не знал, как шофер будет выглядеть на экране. Только я была уверена, что он – Сережа. Но теперь все позади: пробы, уговоры, наше с ним знакомство, приглядывание, чтение сцен по ролям. Мы ужасно подходим друг другу. В этом, правда, что-то ужасное – мистика.

‹Не датир.›

Но мы не подошли бы друг другу, если бы не Катя с Сережей.

‹Не датир.›

Почти все уже снято, все сцены, все дубли. Осень. Зима. Музыка написана. Скоро я уже буду не нужна этому фильму, другие люди будут с ним возиться, другими людьми будет командовать скрипучий режиссер.

Мне страшно, мне пусто… Мне кажется, что я уеду назад, к маме, спрячусь, как будто я тут ни при чем и никакого отношения не имею к этой Кате. Буду, как прежде, читать маме хорошие книжки по вечерам.

‹Не датир.›

Премьера назначена.

Комментарий публикатора

Дневниковые записи прерываются надолго. Возобновляются они в конце

1970-х годов. Это записи о любви к Иисусу, Деве Марии, Святой

Блуднице; о любви к советской родине. Они сумбурны и выдают душевное нездоровье автора. Мы не находим нужным их приводить.

Судьба актрисы известна.

Тот единственный фильм, в котором она снялась и за который была удостоена Сталинской премии, увидела она в начале Отечественной войны в военном госпитале в эвакуации.

Для раненых устроили киносеанс прямо в фойе. Натянули белую простыню вместо экрана. Погасили свет, включили кинопроектор… Раненые мальчишки все были влюблены в Катю, в каждое ее движение, в ее голос, в слова, которые ее голос произносил, в худенькие пальчики худенькой руки, которую оператор давал крупным планом.

То ли женщина, то ли ребенок, то ли человек, то ли ангел. Окна были плотно затянуты – светомаскировка, – и можно было забыть, что там снаружи – день или ночь.

Про войну только нельзя было забыть. И в фильме про Катю война была, разлучница. И никто уже не помнил, что в фильме она – финская, а сейчас и за окнами, и в палатах, и в коридорах, и в глазах каждого человека – Отечественная. Одно – война. И актриса, сыгравшая Катю, была среди раненых, с забинтованной головой. Только нос, глаза и рот были открыты. И ползли слухи, что ранили ее на войне, что была она, как Катя, медсестрой, что она и есть Катя. И все ждали и спрашивали главврача, когда же снимут с лица ее бинты, когда же можно будет его, живое, увидеть.