Рассказы - [18]

Подошел бармен, я заказал бутылку пива.

— Как дела? — спросил он.

— Нормально, — сказал я. Он отошел. Я налил пиво в стакан, порассматривал его, потом выпил половину. Кто-то кинул монету в автомат, и сделалась музыка. Жизнь показалась чуть лучше. Я докончил стакан, налил другой и подумал, стоит ли у меня теперь. Оглядел бар — женщин не было. Тогда я сделал другую неплохую вещь — взял стакан и выпил.

Политика Перевод Виктора Когана

В Городском колледже Лос-Анджелеса, перед самой второй мировой войной, я строил из себя нациста. Я с трудом отличал Гитлера от Геркулеса и плевал на обоих.

Просто сидеть на занятиях и слушать, как все эти патриоты читают проповеди о том, что мы должны примкнуть к ним и разделаться с этим зверем, было невыносимо скучно. Я решил заделаться оппозицией. Даже не потрудившись изучить труды Адольфа, я попросту изрыгал из себя все слова, казавшиеся мне маниакальными или гнусными.

Однако на самом деле никаких политических убеждений у меня не было. Таким образом я просто отстаивал собственную свободу.

Знаете, иногда, если человек не верит в то, что он делает, он мс тег добиться весьма интересных результатов, поскольку эмоционально никак не зациклен на Общем Деле. Было это незадолго до того, как все эти высокие блондины сформировали Бригаду имени Авраама Линкольна, дабы разогнать фашистские полчища в Испании. А потом хорошо обученные войска отстрелили им задницы. Некоторые из них пошли на это ради приключений и поездки в Испанию, но задницы им все равно отстрелили. А мне моя задница нравилась. Не столь уж многое мне в себе нравилось, но вот задница и конец нравились точно.

Я вскакивал на занятиях и принимался выкрикивать все, что в голову приходило. Как правило, это имело какое-то отношение к Высшей Расе, что мне казалось весьма забавным. Конкретно против черных и евреев я не выступал, поскольку видел, что они такие же бедняки и запутавшиеся люди, как я. Но я действительно толкал безумные речи и на занятиях, и после них, а бутылка вина, которую я держал в своем шкафчике, неплохо мне помогала. Меня удивляло, что меня слушает так много народу и при этом почти никто не подвергает мои заявления сомнению. Я попросту страдал словесным поносом и радовался тому, что в Городском колледже Лос-Анджелеса может быть так весело.

— Ты будешь баллотироваться на пост президента студенческого общества, Чинаски?

— Конечно нет, черт возьми.

Делать я ничего не хотел. Я даже не хотел ходить в спортзал. Мало того, меньше всего на свете мне хотелось ходить в спортзал, потеть, носить суспензорий и измерять, у кого длиннее конец. Я знал, что конец у меня среднего размера. Чтобы выяснить это, необязательно было ходить в спортзал.

Нам повезло. Правление колледжа решило взимать в качестве вступительного взноса два доллара. Мы решили — во всяком случае, некоторые из нас, — что это противоречит конституции, поэтому мы платить отказались. Мы объявили забастовку. Начальство разрешило нам посещать занятия, но лишило нас кое-каких привилегий, одной из которых был спортзал.

Когда наступало время занятий в спортзале, мы оставались в обычной одежде.

Тренер получал распоряжение водить нас по спортплощадке сомкнутым строем.

Таковой была их месть. Прекрасно. Мне не надо было ни мчаться с запотевшей задницей по беговой дорожке, ни пытаться забросить сумасшедший баскетбольный мяч в сумасшедшее кольцо.

Мы старательно маршировали, юные, переполненные мочой, переполненные безумием, сексуально озабоченные, безмандовые, на пороге войны. Чем меньше веришь в жизнь, тем меньше теряешь. Мне почти нечего было терять, мне и моей среднего размера елде.

Мы ходили строем по кругу и выдумывали похабные песенки, а добропорядочные американцы из футбольной команды грозились отхлестать нас по задницам, но почему-то так и не собрались. Возможно, потому, что мы были выше и подлее. По мне, было просто чудесно притворяться нацистом, а потом вдруг заявлять о попрании моих конституционных прав.

Иногда я все-таки нервничал. Помню, как-то раз на занятиях, после небольшого перебора вина, со слезой в каждом глазу, я сказал:

— Обещаю вам, что эта война вряд ли будет последней. Как только уничтожают одного врага, тут же каким-то образом возникает другой. Все это бессмысленно и бесконечно. Таких понятий, как хорошая война и плохая, не существует.

В другой раз с трибуны на пустыре южнее колледжа выступал коммунист. Это был очень искренний прыщавый малый в очках без оправы и в черном свитере, протертом до дыр на локтях. Я стоял и слушал в окружении нескольких своих сторонников. Одним из них был русский белоэмигрант Зиркофф, его отца или деда во время русской революции убили красные. Он показал мне мешок гнилых помидоров.

— Когда прикажешь, — сказал он мне, — мы начнем ими швыряться.

И тут мне пришло в голову, что мои сторонники не слушают оратора, а если и слушают, ни одно его слово не имеет значения. Они все решили заранее. И таким был почти весь мир. Елда среднего размера показалась вдруг не самым страшным грехом на свете.

— Зиркофф, — сказал я, — убери помидоры.

— Отвали, — сказал он, — жаль, что это не ручные гранаты.