Рассказы. Аллея Надыра. Похороны усто Акила. Поединок - [3]

Абдувахид-ака был из тех, кто теряется при виде плачущих женщин и детей. И это несмотря на то, что долгое время руководил людьми. Он и на фронте командовал, вел свой взвод в бой, поднимал солдат в атаки под пулями врага. Слезы же соседки повергли его в смятение.

— Будь проклята война! Да сгорят те, кто ее затеял! — причитала она, а он скривил лицо, как от боли, и только и смог вымолвить в утешение:

— Хватит, сестра, не плачьте…

— Ака, простите нас. Мы топили вашими балками, — сказала женщина. — Я болела, не было и щепки…

Абдувахид-ака промолчал. Он не знал, что сказать. Теперь, когда виновник объявился, стоял лицом к лицу, он не знал, то ли рассердиться, то ли продолжать утешать. Вора он представлял другим. Ему казалось, что вор был наглым здоровяком, расчетливым, бессердечным ловкачом. И поэтому он ощутил неловкость. Удивленный, он молча смотрел на залатанный камзол женщины, на ее рваные галоши и думал, что ей нет еще тридцати, но в волосах уже седина, вокруг глаз и губ густые морщины.

— Не зайдете на минутку к нам? — робко спросила женщина, утирая слезы.

Абдувахид-ака опять промолчал. Несколько минут назад он проклинал эту женщину, а она и без того несчастна. Вдова. С малыми детьми. Тремя…

С крыши подал голос Саидмурад:

— Идите, амак, т-тут х-холодно. Я т-тоже се-сейчас приду, — сказал он и хотел прибавить что-то еще, но язык не слушался, и бедняга, волоча лопату, перешел на другой конец крыши.

Когда-то, при муже соседки, Абдувахид-ака бывал в ее доме. В те времена ниши в стене сверкали новенькой блестящей медной посудой, полки были уставлены разноцветными сервизами. Теперь от прежних вещей остался лишь старый сундук. На полке — несколько глиняных чаш, семилинейная лампа со «стеклом», сделанным из консервной банки. При нынешней острой нужде, когда и голодно и холодно одной, без мужа, ставить на ноги троих детей мал мала меньше — дело, конечно, нелегкое. Быть может, балки даже продали, проели. Потому что столько дров и пять лет жги — не сожжешь.

Женщина торопливо перебирала одеяла. Она вытянула из-под низу которое поновее и постелила его с одной стороны сандала поверх козлиной шкуры.

Расположившись на предложенном месте, Абдувахид-ака кривил губы в горькой усмешке: когда были целы обе ноги, он мог уместиться. Теперь, став одноногим, с трудом помещается на двух: сам занимает одно да вытягивает на соседнее деревянную ногу, которую никак не согнешь.

Сынишка хозяйки расстелил дастархан,[2] принес две ячменные лепешки и на маленьком алюминиевом подносике сушеный тут. Чай приобрел зеленый цвет, очевидно, благодаря яблоневой коре; он имел привкус полыни.

Со двора донесся сильный кашель.

— Где гость? Покажите мне гостя! — несколько шутливо произнес сквозь кашель мужчина.

Это был брат хозяйки Надыр — бригадир. Он не дал Абдувахиду-ака подняться с места, сам опустился на колени и обнял его своей единственной рукой.

«И он инвалид, тоже несчастный, — подумал Абдувахид-ака. — Господи, куда ни глянешь — всюду калеки, всюду горе, страданья, разор…»

Надыр, усевшись рядом, принялся расспрашивать. Он поминутно поднимал левое безрукое плечо и все поправлял ворот выцветшей гимнастерки и старого ватника, хотя и не было нужды. Воротник стоял ровно, но, как видно, Надыру казалось, что сползает на сторону.

Ячменная лепешка колола десны, царапала горло. Она пахла соломой и глиной. Абдувахид-ака старался поскорее прожевать взятый кусок. Последний раз он ел ячменный хлеб в далеком детстве, в какой-то неурожайный год, и знал его главным образом но горестным рассказам отца да деда.

Глядя сейчас на Надыра, Абдувахид-ака вспоминал, каким он был крепким, здоровым и как ловко и споро работал. Вечерами, покончив со своими делами, он помогал Абдувахиду-ака ухаживать за бахчой. Посмеивался над ним, «городским дехканином», и учил его.

— Легче, вот так опускайте кетмень, — говорил он. — Лезвие острое, оно само, своей тяжестью войдет в мягкую землю. Теперь потихоньку тяните на себя. На себя и вверх, вот так… Охать да ахать нет особой нужды, не надо напрягаться. Говорят, и семь поколений пройдет — сын дехканина все равно дехканин… Э, да вы ухватите ручку покрепче, всей пятерней. Не прилипает? Привязались, как видно, всем сердцем к заводским болтам да колесам.

— Не завод виноват, дружок, я сам, — смущенно отвечал Абдувахид-ака, который после организации колхоза, когда артель несколько окрепла, вернулся к своей профессии — мастером на кожзавод. Ездил каждое утро верхом на осле в город, вечером возвращался.

Надыра то и дело сотрясал кашель, и Абдувахид-ака в эти минуты морщился так, словно было мучительно больно ему самому. Эх, каким крепким парнем был Надыр! А теперь от него, прежнего, не осталось и половины.

Хозяйка внесла блюдо с вареной свеклой, поставила на дастархан.

— Не обессудьте, — сказала она и невольно вздохнула.

Абдувахид-ака хотел вымолвить что-нибудь утешительно-благодарственное, но горло вдруг сдавило спазмой, и он только качнул головой. Хорошо, что в эту секунду вошел Саидмурад, сел на краю сандала.

— Кончил чистить крышу? — спросил Надыр.

— К-кончил.

— Да будь благословен твой отец, братишка! Бери, брат, хлеб бери, свеклу бери… Да, видел твою арбу. Не волнуйся, завтра с утра вытащим. Не хватит сил у лошади, есть люди, — сказал Надыр и обратился к Абдувахиду-ака: — Три года подряд лошади жуют солому. Для клевера не осталось земли. Вы когда-нибудь слышали, чтобы лошадь держалась на мякине, которой к тому ж не хватает?