Рассказы - [11]

Не успел я приклеить третью листовку, как услышал хмыканье и, обернувшись, увидел благородного вида господина и старшего сына.

— Работаешь. — Они переглянулись, ухмыляясь, и при этом выглядели очень зловеще, не сделав даже попытки сорвать листовки или помешать мне их расклеивать.

Придя в полную растерянность и не зная, что предпринять, я наклеил еще штук десять.

— Мы уж было подумали, что ты утихомирился, а ты снова за свое. Фашистское сознание — штука страшная, — сказал сын, обращаясь к отцу.

Благородного вида господин кивнул.

— Иди-ка сюда, — потянул он меня за руку.

— Может, содрать их? — спросил сын.

— Не нужно, пусть останутся в назидание. И послужат ему прекрасным уроком.

Заломив мне руки, меня отвели обратно в квартиру. Торжествующе благородного вида господин показал семейству листовки и брезгливым тоном рассказал о случившемся. Собравшийся уходить второй сын перестал одеваться и, выпятив грудь, злобно уставился на меня, но сразу же, будто ему что-то пришло на ум, изменил выражение лица и ухмыльнулся. Кикуко сидела понурившись и печально смотрела на меня, в ее глазах можно было прочесть осуждение. Остальные, естественно, не проявляли никакого интереса.

Благородного вида господин медленно заговорил:

— К.-кун, само собой разумеется, что ты должен нести ответственность за листовки. Начать с того, что по существующим в этом доме правилам использование стен для расклейки, а также их порча должны оплачиваться в размере ста иен за один листок. Ты расклеил десять листков — значит, тысяча иен. На нас, естественно, никакой ответственности не лежит. Кстати, ты получил разрешение управляющей домом на расклейку листовок? Согласие не было получено, думаю, что так. За это штраф пятьсот иен. Мы, конечно, поддержим в этом управляющую. А это приведет к результатам, прямо противоположным тем, на которые ты рассчитывал, — управляющая будет полностью поддерживать нас. Между прочим, в доме примерно половина жильцов задерживает квартирную плату. Неужели ты думаешь, что они пикнут против управляющей? Остальные — почти одни женщины, — все они более чем друзья мои и моих сыновей…

— Мерзость, мерзость, — захныкала вдруг умирающим голосом женщина и прервала этим благородного вида господина.

Рядом с ней стояла бледная, поникшая девушка. Старуха, утешая, гладила женщину по спине. Я молча вышел и стал сдирать листовки, которые мне с таким трудом удалось расклеить.

Эпилог

В ветреные дни каждую ночь из щелей крыши дома, в котором живет К.-кун, лились листовки. Десятки, сотни, тысячи листовок, подхваченные ветром, летали по городу. И никто не знал, откуда они летят. Десятки, сотни, тысячи жертв читали их.

Вторгшиеся затеяли необыкновенный судебный процесс, связанный с листовками. Они заявили, что листовки заражены опасными бактериями. В результате проверки, проведенной санитарной инспекцией, действительно были обнаружены некие бактерии. Добросовестный адвокат заявил, что такого рода бактерии есть на любых предметах, не подвергающихся дезинфекции, но его заявление было проигнорировано и был издан закон, запрещающий распространение листовок. Однако, еще за несколько дней до решения суда из крыши дома перестали вылетать листовки. Обессилев от насилия и голода, К.-кун устроил себе «отдых». Встав на колени, проткнул горло спицей.

Перевод: В. Гривнин

Жизнь поэта

Ж-жик… Ж-жик… — с раннего утра до поздней ночи тридцатидевятилетняя старуха, сократив и без того короткое время сна, точно машина во плоти, жмет и жмет на педаль почерневшей, будто смазанной маслом прялки. В емкость для масла, принявшую форму желудка, она два раза в день вливает масло — лапшовый суп — с единственной целью не дать машине остановиться.

Проходит какое-то время, и она вдруг обнаруживает, что эта заключенная в морщинистый кожаный мешок машина из высохших мышц и желтых костей насквозь пропиталась пылью изнеможения. И ее охватывает сомнение.

«Действительно ли имеет ко мне отношение то, что находится внутри? Зачем должна я вот так, без отдыха, нажимать на педаль прялки ради своего нутра, о котором я никогда ничего не узнаю, если незнакомый врач не выслушает меня с помощью резиновых трубок с костяными наконечниками? Если во имя того, чтобы вскармливать гнездящееся во мне изнеможение, то хватит, ты столь велико, что стало уже непереносимо для моего нутра. Ж-жик… Ж-жик… Ох, у меня не осталось сил, я превратилась в ком ваты».

Как раз в то время, когда женщина думала так, сидя под желтым светом тридцатисвечовой лампочки, кончилась шерсть. Она приказывает машине, находящейся внутри кожаного мешка: стой! Однако, как это ни странно, колесо продолжает вращаться, не желая останавливаться.

Колесо безжалостно вращалось, цепляясь за кончик нити, чтобы продолжать прядение. Когда стало ясно, что прясть уже нечего, кончик нити закрутился вокруг пальцев старухи. И тело ее, обессиленное до того, что превратилось в ком ваты, начиная с кончиков пальцев стало распускаться, превращаясь с помощью колеса в пряжу. После того как женщина целиком превратилась в нить, колесо, удовлетворенно скрипнув, наконец остановилось.