Расскажи мне про Данко - [6]

Ты мне что-нибудь, родная,

На прощанье пожелай.

Подсаживалась с шитвом Лиза, и вскоре на крыльце слышался чей-нибудь стук. Как вечерние мотыльки летят на огонь, так соседи тянутся на песню.

Были и еще славные времена. Это когда в барышских лугах начинается сенокос.

Что за милое время — сенокос!

Там, где быстрые воды упрямого Барыша обнимаются с водами речки Суры, лежат зеленые луга Орловской поймы.

Сколько цветов там, сколько песен в эту пору!

Только начинается рассвет — косари на ногах. Отбивают косы, точат их и выходят на свою делянку. Впереди отец. Сухой, жилистый, он не уступает первой руки Михаилу. Михаил приотстает и начинает свой ряд. Володя за Михаилом пристраивается.

Легко режется росная трава. Так и падает, так и кланяется, и ложится ровными валами. Младший наступает на пятки старшему брату. Отец оглядывается.

— Ты не егози. Коса — штука хитрая: то сама идет, а то не заставишь.

— Медленно ты косишь, пусти меня.

— После обеда пущу, — хитро улыбается в моржовые усы отец.

После обеда трава стала словно проволока, резалась с резким хрустом. Впереди слышалось тонкое, певучее: «вжик-вжик». А у него из-под косы: «хрум-хрум». Поточить бы косу — отстанешь. Отец все так же размеренно двигает широко расставленными ногами, так же, как и утром, делает недлинную отмашку. Валок ровный, срез низкий — тоже ровный, земля будто бритая. Загорелая шея мокрая, в складках морщин собрался пот.

— Ну что, устал? — спрашивает отец.

— Нет, — неумело соврал Володя.

— Вижу. А говорил: давай вперед пойду.

— Думаешь не пойду? Пусти.

— Ладно, иди себе третьей рукой.

— Пойду первой рукой, — заупрямился сын. — Только отбить нужно косу.

Пообедали, отбили косы, наточили, и снова они запели тонко: вжик, вжик, вжик. Младший впереди. Отец — второй рукой, все также размеренно, будто заводной. Отмашка за отмашкой, шаг за шагом уходит младший далеко вперед. Сделав на заходе последний рез, положил на плечо косу, гордо прошел мимо косарей на новый заход. Михаил, подражая отцу, хитро улыбнулся. «Давай, давай, жми», — сказал он.

После нескольких заходов коса отяжелела, саднил на ладони лопнувший мозоль. В речку бы сейчас, в холодную барышскую воду. Но… упускать первой руки не хотелось. И он махал, махал, резал твердую траву до боли в пояснице.

На новом заходе Михаил сказал отцу:

— Глянь-ка, тять, на Володькиных проходках можно снова косить.

Володя посмотрел и удивился: у отца и Михаила на проходках земля словно бритая, а у него заметен каждый срез, и кое-где виднеются чубы незахваченной травы.

Отец урезонил Михаила:

— Чего смеешься, поначалу сам не лучше косил. — И Володе: — Сходи к Лизе. Мы соль забыли взять. Да узнай насчет Нади. Не хворает? Может, что им нужно?

Лиза работала пионервожатой в лагере, а младшая сестренка Надя отдыхала там.

— Пускай Михаил идет, — заупрямился Володя. Он понял, что отец его пожалел.

— Тебе велено, ты и иди, — строго приказал отец. — Снасти захвати, может, на уху словишь.

Пионерский лагерь находился на берегу Барыша, неподалеку от леса, который назывался Орлихой. Орлиха пугает всегда своей дремучестью. Говорят, в нем когда-то свила гнездо гигантская орлиха, которая нападала на детей. Может быть, это придумано, чтобы дети не забредали далеко. Но страшные рассказы были не выдумкой. Там, в дремучих чащобах, и сейчас находят следы разбойничьих становищ, где прятались после гражданской войны белогвардейцы. Страшно ходить по этому лесу, и все-таки манил он к себе. Грибов там тьма-тьмущая, земля синела от черники и голубики, там непролазные заросли смородины и малины.

Потихоньку все дальше и дальше уходили в лес жители Присурья, выживая всякую нечисть. И стала Орлиха с ее поймой местом для отдыха. Шумит летом пойма ребячьими голосами, пылают здесь вечерами пионерские костры и костры отпускников.

Володя шел по окраине леса, прислушивался к его большому и неуемному шуму. Шум был везде: он носился на крыльях ветра в вершинах далеких вековых елей и сосен, разливался трелью спорящих соловьев и дроздов, звенел сталью острых кос.

Завернул по звериной тропе к шелестящему тальниками Барышу и вышел к тем местам, в каких хорошо берется рыба. Выбрался из кустов и остановился удивленный и восхищенный. За таловыми кустами плавали дикие утки. Крупный черноголовый селезень с красивой, отливающей синевой шеей зорко ходил по кругу, а три серые уточки то и дело ныряли в воду, мелькая красными лапками.

Володя осторожно разулся, опустился в воду. Селезень забеспокоился, услышав тихий всплеск воды. Володя замер. Селезень успокоился и снова пошел кругами.

Трудно глядеть в воде, но поймать утку с закрытыми глазами невозможно. Быстро работая руками, он пошел навстречу селезню. Ближе, ближе красные лапы, похожие на маленькие весла. Только бы не ошибиться. Подставил раскрытую ладонь. Селезень рванулся, закричал с перепугу так, что эхом откликнулась Орлиха. Взметнулись серые уточки в небо.

Лиза не поверила.

— Ну, как можно поймать в воде селезня?

— Значит, можно, если поймал… Отец соли просил. Забыли взять.

— Сейчас принесу.

— …И какую-нибудь сумку для селезня. А то улетит.

Лиза принесла. Пошла проводить, детвора гурьбой, всем хочется погладить настоящего дикого селезня. Володя рассказывал, как он подкрался к нему.