Рассказ об одном путешествии - [16]

Мы возвращались домой поздно вечером, спускаясь по крутой дороге. Стрекотали цикады. Я смотрел на мамино лицо, освещенное луной, и все время повторял в уме последние строчки романа: «Пройдут годы, утихнут войны, отшумят революции, и нетленным останется одно только — кроткое, нежное, любимое сердце ваше...»

Вскоре отчим уехал в Париж. Мама, Юлия Ивановна, Никита и я продолжали жить в Камбе. Наступили дни сбора винограда, так называемый Vendange. Это был всеобщий праздник. Вереницы телег, груженные корзинами винограда, с лошадьми, украшенными разноцветными лентами и бумажными цветами. На улицах пели и танцевали. В сборе винограда участвовали все: и мужчины, и женщины, и дети. В бетонном бассейне, в который из корзин сваливали виноград, босые парни, в брюках, засученных до колен, ввинчиваясь пятками в гроздья винограда, танцевали странный танец, похожий на современный твист. Из бассейна по желобам стекала в бочки грязная жижа. Трудно было поверить, что она превратится в прозрачное вино. Это было рождением вина. Наполненные бочки откатывали, на их место катили с грохотом пустые.

Незадолго до нашего отъезда из Камба произошло неожиданное событие. Юлия Ивановна получила письмо из Парижа. Альбер писал, что он надолго уезжает в Алжир. По дороге он хочет заехать в Камб, чтобы повидать Юлию Ивановну. Вся семья готовилась к этому дню. Прислугу Фернанду отпустили на этот день домой. Юлия Ивановна гладила белую блузку, подогревала в плите щипцы для завивки волос. Меня и Никиту мама увела на целый день в «Каштаны». Юлия Ивановна осталась одна в доме.

Вечером мы вернулись. У Юлии Ивановны дрожал подбородок. Она готова была разрыдаться. Они с мамой ушли в спальню. Оказалось, что Альбер сделал Юлии Ивановне предложение. Он хотел, чтобы она сразу же уехала с ним в Алжир. Юлия Ивановна отказалась. Она плакала, сама не зная отчего. От потрясений этого дня. С тех пор Альбер не появлялся на нашем горизонте.

Отчим часто писал маме из Парижа. Он писал, что не может более жить в пустоте, в эмигрантском парижском безвоздушном пространстве. Звал нас скорее в Париж. Предлагал переехать жить в Берлин.

Мы приехали из Камба в Бордо утром. Поезд в Париж отходил вечером. Прежде всего мы отправились в баню. Точнее — в ванное заведение. Слева и справа по длинному коридору были расположены кабины, в которых была ванна, висели зеркало и вешалка и стоял клеенчатый диван. Когда мы, чистые, с мокрыми волосами, уже уходили, Юлия Ивановна заметила, что из кабин и в кабины выходят и заходят парочки. Юлия Ивановна и мама пошушукались по этому поводу. В дальнейшем оказалось, что это ванное заведение служит по совместительству домом свиданий.

Ночь мы провели в поезде. Утром были в Париже.

Бад Мюнстер ам Штейн, осень 1921

После нашего возвращения из Камба в Париж мы прожили в квартире на улице Ренуар не более месяца. Мы переезжали жить в Берлин. В октябре начались сборы. За два года жизни в Париже мы обросли вещами. Все это разбиралось, выбрасывалось, упаковывалось. Внизу у подъезда уже стояли два каретообразных темно-красных такси. Я в последний раз вышел на балкон. Было солнечное утро. Передо мной лежал золотистый осенний Париж. Пахло прошедшим ночью дождем. Париж начинал свой очередной трудовой день. Мы прощались с Парижем.

Алексей Николаевич уехал в Берлин раньше нас, налегке. Мы же должны были поселиться в маленьком курортном городке Бад Мюнстер ам Штейн вблизи Висбадена и ждать его вызова. Мы занимали в вагоне отдельное купе. В соседнем купе ехала семья Еристовых: князь Еристов с женой и четырехлетней дочерью Ириной. Они тоже ехали в Берлин с более или менее долгой промежуточной остановкой в Мюнстере.

Поезд приходил в Мюнстер ночью и стоял всего три минуты. Заблаговременно мы и Еристовы перетащили весь наш несметный багаж в тамбур вагона. Там были чемоданы и тюки с постельным бельем, швейная машинка, громадный ящик с моими каменными кубиками. Кто-то подарил их мне в Париже в день рождения. Это были прекрасные разноцветные кубики, но поднять ящик один человек не мог. Кроме того, мой велосипед и другие вещи ехали в багажном вагоне. Мама спросила Еристова:

— Как по-немецки швейная машина?

— Die Schweinemaschine (то есть «свинская машина»), — отвечал не задумываясь Еристов.

Когда поезд подошел к освещенной платформе, мама и Еристов махали руками из окна вагона, вызывая носильщиков. Один носильщик вскочил в вагон еще до полной остановки поезда. Быстро выгружались на платформу наши вещи. Носильщик, находящийся в вагоне, передавал их другому, находящемуся на платформе. Мама воскликнула:

— Осторожно, осторожно, это моя Schweinemaschine!

Носильщики переглянулись.

Мы вышли из вокзала на площадь. Было темно и промозгло. Никакого транспорта в этот глухой ночной час около вокзала не было. Удалось нанять какую-то двухколесную тележку, на которую нагрузили весь багаж и которую катили два носильщика. Никиту и Ирину Еристову поместили на тележке между чемоданами. Остальные шли пешком. Я вел за руль свой велосипед.

Так мы дошли до расположенного поблизости отеля «Кайзерхоф». В окнах было темно. После наших звонков и стука в дверь зажегся свет в холле, а затем на лестнице. Нами предводительствовала Юлия Ивановна. Она одна, в отличие от всех остальных, свободно и хорошо говорила по-немецки. Она была рослой и представительной. Все остальные, сбившись в кучу и тихо переговариваясь между собой по-русски, напоминали изображение «толпы» на сцене оперного театра. После того как наши фамилии были записаны в книгу, лежащую на конторке, Юлию Ивановну вся гостиничная администрация начала и продолжала в течение всего нашего пребывания в Мюнстере называть Frau Grafin — госпожа графиня.