Рассказ об одном путешествии - [14]

Бывали небольшие приемы и у нас: писатель Алексей Ремизов, пишущий старинной вязью; всегда остроумная Тэффи; грубоватый Куприн. В нашем доме, будь то в Москве, в Париже, в Берлине или в Ленинграде, всегда бывало много писателей и актеров. Велись самые разные разговоры. Единственное, чего отчим терпеть не мог, — это разговоров на литературные или литературоведческие темы. Он не любил литературоведов с их литературоведческим словоблудием.

Иногда по вечерам мы ходили в кино: то Юлия Ивановна и я; то отчим, мама и я; то мама вдвоем со мною. Большой зал кинотеатра «Александр Палас» был недалеко от нашего дома. В те годы кинопрограмма занимала весь вечер: начиналась в 8.30 и кончалась в 11.30 вечера. Сперва показывался неизбежный патэ-журнал, начинающийся с петуха, переступающего ногами по медленно поворачивающемуся земному шару и бесшумно кукарекающего. Ведь кино в ту пору было немым. Оно шло под аккомпанемент рояля: удалой тапер играл беспорядочные попурри, переходя от мажорного тона к минорному или наоборот, в зависимости от того, что происходило на экране. После патэ-журнала следовал какой-нибудь фильм. Потом зажигался свет; антракт длился минут 10—15. Две девицы, одетые в униформу с золотыми пуговицами, спускались по проходам между рядами, неся на подносах конфеты, шоколадки, леденцы длиной и толщиной с указательный палец, завернутые в бумажку. После антракта демонстрировалась какая-нибудь короткая комедия, часто с участием Шарло (так называли Чарли Чаплина). Кого-то кто-то бил по физиономии, выливал на голову тарелку с супом и т. д. Заканчивалась программа очередным выпуском многосерийного фильма, состоявшего из 30 или 40 серий («эпизодов», как тогда это называлось). Такой фильм шел много месяцев подряд (программа менялась каждую неделю по понедельникам). В конце никто уже не помнил, что было в начале. Обрывался фильм, конечно, на самом интересном и волнующем месте, тем самым зазывая зрителей на программу следующей недели.

Кроме русских газет, ресторанов, докладов на русском языке, организуемых в различных залах, в Париже появился также и русский театр. Никита Балиев привез в Париж свою «Летучую мышь». Этот ночной артистический кабачок, в котором обычно собирались актеры после спектаклей, превратился в Париже в большой эстрадный театр, помещавшийся не более не менее, как на Елисейских полях. По Парижу были расклеены афиши, приглашающие на спектакли «Chauve Souris» — «Летучая мышь». Балиев, плохо знавший французский язык, играл на этом, ведя спектакль в роли конферансье на чудовищном французском языке, вызывающем хохот как французских, так и русских зрителей. В одном из номеров пел русский церковный хор. Это вызвало яростный спор в среде эмигрантов. Одни называли это недопустимым кощунством, другие же считали, что искусство должно иметь неограниченную свободу.

По утрам обыкновенно я уходил в школу, а Никита с Юлией Ивановной в сквер Ла Мюэтт, находящийся недалеко от дома. Там Юлия Ивановна усаживалась на скамейку, а Никита, сидя на корточках, копался в куче песка. Юлия Ивановна познакомилась там с солидным господином по имени Альбер, который, будучи эльзасцем, хорошо говорил по-немецки. Он ухаживал за Юлией Ивановной с серьезными намерениями и писал ей письма по-немецки. По вечерам, когда все уже ложились спать, Юлия Ивановна вынимала из сумочки эти сложенные вчетверо письма, без конца читала их и перечитывала. Этим ограничивалась у бедной Юленьки ее убогая «личная жизнь».

Я продолжал учиться в русской эмигрантской школе. Она помещалась в предместье на улице Доктора Бланша. Это был трехэтажный особняк, окруженный чахлым садом. В моем классе было человек 10 мальчиков и девочек. Сидели за длинным столом (составленным из двух), в торце сидел учитель. За его спиной — черная доска. Нас учили закону божьему, русской грамматике, русской истории и, конечно, французскому языку. Атмосфера была куда более семейной, нежели в Эльзасской школе.

Возвращаясь как-то из школы домой по переулкам предместья, я увидел на углу какого-то дома на высоте моего роста надпись, сделанную карандашом по оштукатуренной стенке: «Дорогая Франсуаза, приди завтра в 8 часов вечера на это же место. Робер». Через два дня к этой строчке прибавилась еще одна: «Франсуаза, почему ты не пришла? Я тебя ждал более часа. Завтра — здесь же. Р.». Через несколько дней добавились строки: «Дорогой Робер, в субботу я освобожусь в час дня. Встреча — здесь же. Ф.». В понедельник я прочел: «Франсуаза, я никогда не забуду вчерашнего вечера. Р.». На следующий день: «Робер, я люблю тебя. Ф.». Приходя домой, я всякий раз докладывал отчиму все новые и новые строки этого невидимого романа.

Камб, лето 1921

Организация «Союз городов», созданная в России во время первой мировой войны, после революции продолжала существовать в Париже. У нее сохранились большие деньги, на которые кормились многие эмигранты. Чтобы сохранить эти деньги, «Союз городов» решил вложить их в недвижимое имущество, и притом так, чтобы оно давало доход. С этой целью было куплено около деревни Камб (находящейся вблизи Бордо) имение «Les Магroniers» — «Каштаны» с фруктовыми садами и виноградниками. Управление имением было поручено трем эмигрантам во главе с Балавинским. Лето 1921 года мы провели в деревне Камб в доме, который для нас снял Балавинский.