Рассказ о непокое - [12]

Нет, тогда мы не могли этого знать, и Хвылевый был для нас старшим товарищем — писателем и признанным литературным авторитетом.

А впрочем, обо всем этом подробнее — дальше, в следующих глазах.

Я прочитал, помню, два рассказа: "Пассажиры" и "Анархия продукции" — оба с сатирической окраской. Их признали слишком публицистичными и в альманах не приняли. Я напечатал их позднее: "Пассажиры" — в декламаторе "Коммуна", "Анархия продукции" — в журнале "Нова громада"[8]. Интересно сейчас отметить для себя: то были первые мои рассказы, потом, более чем за сорок лет, я исписал горы бумаги, опубликовал десятки романов, не говоря обо всем прочем, а публицистичность, сатирическая окраска так и сохраняется во всем мною написанном. И первая книжечка, которая вышла у меня из печати (ее одобрил и напечатал в Государственном издательстве Блакитный) — "На окраине города за базаром", тоже была и публицистична и с "сатирической окраской".

Но вспоминаю я об "Урбино" и "Кварталах" вовсе не по поводу собственной персоны и моих литературных дел. А потому, что именно в связи с "Урбино" резко определились взаимоотношения между Блакитным и Хвылевым.

Уж не знаю, как это случилось, но выход "Кварталов" был для Блакитного разорвавшейся бомбой.

Возмущению Блакитного не было границ. Я еще никогда не видел его таким разъяренным: он буквально "рвал и метал".

Почему?

Обида, что — помимо него? Что обошли? Что — без него? Значит, — поколеблен его авторитет?.. Ревность? Что растет престиж Хвылевого?.. Опасения, что Хвылевый займет его место в организации литературного процесса?

По совести, было, наверное, немножко и этого: Василь был живым человеком, и ничто человеческое не было ему чуждо — и ревность, и честолюбие в том числе.

Но не только это! Ни в коем случае. Причины были значительно глубже и серьезнее.

Вспоминаю, пришел Хвылевый. Вошел в кабинет, как всегда, не постучав, не спросив разрешения. Был в своей неизменной солдатской затрепанной шинельке, в черном картузе с расколотым козырьком, как всегда, подергивал носом и потрагивал пальцами верхнюю губу, словно пощипывал усы, которых там не было.

Блакитный увидел его, побледнел и поднялся, хотя никогда не вставал, когда в комнату заходили. Альманах как раз лежал перед ним — он потряс им в воздухе и швырнул на стол перед собой.

— Почему "Урбино", а не "Гарт"? — даже с каким-то присвистом произнес он.

— А что такое? — Хвылевый дернул носом и потеребил верхнюю губу.

Они смотрели друг на друга: Блакитный — с яростью, Хвылевый — делая вид, что ничего не понимает.

— Вы против издания альманахов? — разыгрывая удивление, спросил Хвылевый. — Разве в нем помещены такие уж плохие вещи?

— Вещи неплохие, — сказал Блакитный, сдерживая ярость, — и альманахи надо издавать. Но должна быть марка "Гарта". И вообще, организация должна знать, когда её члены собираются группкой и издают свой орган. Организация должна дать санкцию на это. Иначе — это организация в организации. Групповщина!

— Ну, Василь, боюсь, что у вас ведомственный подход!

— А я боюсь, что у вас… сепаратизм! Организационное оформление кое-каких хуторянских "идеек", которые уже давно не дают вам спать… Что ж — снова к традиционной украинской беде — атаманщине?..

Я понял тогда, что они — враги.

Да, Блакитный тяжело переживал то, что какая-то часть гартовцев — группа гартовской молодежи (Копыленко, Вражлывый, Эпик) — симпатизировала Хвылевому, что кое-кто из старших (по возрасту, а не творчески) товарищей тоже группировался вокруг него (Досвитный, Днипровский, Яловый), но была это не только ревность! Блакитный с некоторых пор разошелся с Хвылевым — во взглядах на литературу, в оценках общественных явлений и процессов, в самом видении перспективы — и литературной, и общественной. А будучи человеком несгибаемо принципиальным, считая позиции Хвылевого ошибочными, Блакитный и его влияние на других почитал вредным. И боялся, как бы на свой ошибочный путь Хвылевый не увлек и других писателей-гартовцев, вообще всю организацию, да и литературу.

Это расхождение между Блакитным и Хвылевым началось давно — придя в "Гарт" осенью двадцать третьего года, я уже застал это расхождение; оно день ото дня углублялось и обострялось, приведя позднее, в двадцать пятом году, к полному разрыву между ними. Блакитный выступал против идей Хвылевого тогда, когда они были еще в зародыше, — он увидел их первые проявления в невинных, казалось бы, литературных студиях, в создании чисто творческого объединения, во взглядах на отдельные литературные факты.

Повелось: обличая "хвылевизм", подчеркивать, как боролась против "хвылевистского национализма" организация ВУСПП, персонально Микитенко, Кулик, Щупак; повелось считать, что первым против "хвылевизма" выступил такой партийный деятель, как Хвыля, а затем Скрипник и Затонский.

Это — не совсем так. Все это — и борьба ВУСПП, и выступления Хвыли, Скрипника, Затонского — было значительно позднее, а о Микитенко и Кулике еще и не слышно было: первый тогда учился в Одесском медицинском институте, второй был за океаном консулом УССР в Канаде. Начал борьбу против Хвылевого, критикуя его взгляды — публично, в прессе и на разных собраниях, поднял жаркие, непримиримые споры — с взаимной руганью, размахиванием кулаками, хватаньем за грудки, — словом, на грани кулачного боя, — вот здесь, в кабинете редактора "Вістей", — Блакитный. Поднял, на моей памяти, в 23-м году, однако полагаю, что еще раньше. Даже самый термин "хвылевизм" — это термин Блакитного.