Рассказ о брате - [6]

На часах десять минут восьмого. Его нервное напряжение достигло предела. Остаться бы одному, сидеть в своей комнате, спокойно и собранно все оценить, не отвлекаясь, не думая о реакции окружающих.

— Вечно его нет до последней минуты, — говорила мать, все еще думая о Гарри. — На собственные похороны и то небось опоздает.

Странно, голова у нее постоянно занята бытом, и ее это вполне устраивает. Мать сняла с решетки жилетку и прижала к щеке, проверяя, не влажная ли; казалось, руки ее ни на минуту не могут оставаться без дела. Ее суетливость наконец вывела отца из себя.

— Сядь и не болтай, — проговорил он. — Захочет — придет, и нечего тут… — Он слегка повернул свою крупную голову к Уилфу: — Настрой‑ка еще немного да подбавь звуку.

Уилф послушно исполнил просьбу — комнату наполнили пронзительные звуки струнной музыки. Потом он сел, взяв со стола экземпляр текста, который из Лидса прислала ему редакция Би — би — си. Вспомнилось почти болезненное волнение, с которым он читал известие, что рассказ постараются включить в одну из ближайших программ. Этот текст радиопередачи пока ближе всего к желанному «опубликовано», а письмо редактора — первый сигнал из внешнего мира, что слова, которые он неуверенно царапал на бумаге в редкие минуты одиночества в комнате, где помещался с братом Гарри, эти самые слова уже не просто забава. Деньги, конечно, всегда нужны, но сейчас не о них речь. Он и так отдал бы рассказ, бесплатно.

Из кухни раздался шум, кажется, до этого кто‑то постучал в дверь. Мать обернулась и сказала:

— Ну вот и Гарри пришел.

Пришла соседка по дому.

— Простите за беспокойство, — проговорила она, уже заглядывая в комнату, хотя рука ее еще стучала с обратной стороны двери. Она зашла узнать, не найдется ли у миссис Коттон чашечки сахару до завтра. Мать заторопилась к буфету, а миссис Льюис прошла в комнату и принялась объяснять, как же это так получилось, что аж сахару в доме нет; ее громкий голос заглушал музыку. В любой другой момент Уилф из вежливости убрал бы звук, но сейчас он с видом тупого упрямства сидел и ждал. Музыка кончилась, заговорил диктор. Миссис Льюис была очень надоедливая: чашечку сахара, картошечек пяток, парочку яичек, полбутылочки молока — дня не проходило, чтоб она не брала в долг. Мать буквально впихнула сахар в руки миссис Льюис. Никогда еще просьба ее не выполнялась с такой готовностью; миссис Льюис, оценив это или, может, желая как‑то сгладить впечатление, решила объяснить еще раз, зачем ей в четверг в семь вечера сахар понадобился.

Мать нервно сновала по комнате, соображая, как бы заставить ее убраться, Уилф наклонился к приемнику, пытаясь расслышать диктора, и наконец, состязаясь в громкости с соседкой, сказал:

— Простите, миссис Льюис, но мне тут надо одну передачу послушать.

Прерванная на середине фразы, миссис Льюис слегка разинула рот.

— Ах ты, боже мой, — проговорила она, — я ведь не хотела…

— Понимаете, сейчас будут передавать рассказ нашего Уилфа, — объяснила мать.

Сквозь гул и потрескивание послышался голос диктора: «Говорит радиостанция Би — би — си, отделение для Северной Англии. Передаем рассказ Уилфа Коттона „Человек во тьме“. Читает Том Бакстер».

— Ах, ну да, как же я‑то забыла, — сказала миссис Льюис. — Думала, пойдет по телевизору, а наш‑то сломан. И радио не работает, а Джек говорит, и незачем платить этакие деньги за новый приемник, раз мы все равно не слушаем. Сейчас все можно узнать по телевизору, и спорт, и счет в футболе, ну и вообще. А Джек говорит, что и для спортлото не нужно радио, раньше только для того и включали, и потом…

Уилф издал стон и забормотал: «Чтоб ты сдохла, сдохла, сдохла».

— Миссис Льюис, — вмешался отец. — Вы это, или давайте отсюда, или сядьте и заткнитесь.

Соседка, снова прерванная на середине фразы, замолчала и уставилась на непроницаемого мистера Коттона. Тот глядел не на нее, а на огонь и, казалось, вообще не издавал ни звука. Боясь, как бы после слов, которые легко принять за грубость, миссис Льюис не ушла, мать сощурилась и, заговорщицки кивая головой, стала задерживать соседку. Та поместилась на самом кончике стула. В муках молчанья она сидела, не слушая радио и беспокойно озираясь. Наконец на лице появилась глуповатая улыбка словно она неожиданно поняла, что нельзя же принимать всерьез грубости мистера Коттона, который и рот‑то открывает, только чтоб поздороваться, и потому было бы смешно расстраиваться. Заметив перемену в миссис Льюис, мать обрадовалась, что не позволила ей уйти сразу и нажаловаться своему мужу, известному скандалисту.

А Уилф уже не замечал ее. Он слушал, сравнивал со своим экземпляром, отмечал неожиданно проступившие неуклюжие фразы, в особенности одно место, где актер изменил порядок слов. Передачей он в целом остался доволен, вот только в диалогах героев объявился говор, типичный не для шахтерского Йоркшира, а скорее для Ланкашира. Он положил рукопись на колени, закрыл глаза; поднявшись до своей самой высокой ноты, голос диктора плавно и размеренно заскользил вниз и замер в финальной фразе. В наступившей тишине Уилф протянул руку, выключил приемник, открыл глаза и посмотрел на безучастное лицо отца. Он знал, что первой заговорит мать, но ему нужна была реакция отца. Из всех людей, которых знал Уилф, отец более чем кто‑либо другой был такой вот «человек во тьме»: сорок лет проработав на шахте, сам выносил в себе всю ту горечь, которая молодым досталась лишь как наследие прошлого. Люди типа Ронни Бетли умеют бойко болтать обо всем этом — но для таких людей, как отец, это жизнь.