Рассказ лектора - [23]
В башне Нельсон прошел через несколько больших квадратных помещений — сквозь грязные стрельчатые окна сочился ноябрьский свет — и наконец попал на нижний этаж хранилища. Списанные книги кипами лежали на полках или томились за проволочной сеткой. Нельсон вставил ключ, повернул дверь на скрипучих петлях — она лязгнула за ним, щелкнул, закрываясь, замок. Нельсон поднялся еще через два этажа, сплошь заставленных книгами. Старые стеллажи доходили почти до потолка. Некоторые книжки стояли корешками наружу, другие затолкали боком, обрезом, вверх тормашками, перегнутыми, обтрепанными страницами наружу. В конце каждого ряда стеллажей на холодном деревянном полу громоздились пирамиды из книг, высокие стопки наросли под грязными окнами. На середине последнего пролета Нельсон протер пыльное стекло и посмотрел вниз. Все окна были забраны ржавыми решетками, вероятно, чтобы никому не пришло в голову в них выброситься; внизу за прутьями Нельсон увидел уходящий в газон V-образный колодец нового хранилища. Сквозь стеклянную крышу просвечивали все шесть подземных этажей, словно сошедшие с гравюры Мориса Эшера: сплющенные головастые фигурки неопределенного пола снуют туда-сюда по остроугольной лестнице.
С предпоследнего этажа узкий коридорчик вел вдоль окон к винтовым ступеням, по которым можно было через люк попасть на площадку к часовому механизму и колоколам. Всякий раз, как опускалась гиря или поворачивались шестеренки, раздавался гулкий щелчок и пол под ногами вздрагивал. Нельсон включил рубильник на стальном щитке, и между стеллажами зажглись голые лампочки. Он побрел между грудами книг, пахнущих плесенью и сырой кожей, в самую дальнюю каморку, где на полке, прямо под яркой лампочкой, стояло, кое-как впихнутое, полное собрание Джеймса Хогга.
Нельсон снял два тома и в резком свете прочел название: «Три пагубы мужчины» — стояло на одном, «Три пагубы женщины» — на другом. «Мужчину», если верить читательскому листку, не брали с 1922 года, «Женщину» — с 1908-го. Нельсона это устраивало как нельзя лучше. Единственное признанное значимым творение Джеймса Хогга он успел истоптать вдоль и поперек; может быть, последний шанс тиснуть статью — разыскать доселе не читанную книгу. Вчерашний укор жены — «никто о нас не позаботится, кроме нас самих» — крутился в голове, как навязчивый куплет, мешаясь со словами, которые у Хогга в конце «Исповеди» произносит слуга Оправданного Грешника: «Первая заповедь — думай о себе. И кто что плохого скажет?»
Нельсон отыскал стопку книг поустойчивее и сел, держа по тому Хогга в каждой руке. «Мужчину» он положил на колени и стал листать «Женщину». Страницы по большей части оказались не разрезаны. Это, с литературоведческой точки зрения, была целина, нечто такое, с чем можно пролезть в журналы, чтобы набрать публикаций и найти работу. Если, конечно, еще не поздно. После магистратуры вакансий было хоть отбавляй; он легко мог устроиться в какой-нибудь небольшой колледж, давно закрепился бы на постоянной должности, учил смышленых ребятишек в каком-нибудь зеленом городке, а на каникулах писал книги и подстригал газон перед домом. Однокурсники уже купили в кредит дома с двумя туалетами и спальней на каждого ребенка; у них один кредит на «вольво», в котором они возят дочерей на танцы и художественную гимнастику, второй — на мини-фургон, в который влезает вся футбольная команда сыновей; у них огромные встроенные холодильники, телевизоры с диагональю тридцать два дюйма и новехонькие компьютеры с гигабайтными дисками. И в каждом доме — непременный кабинет, обшитый деревом, с настоящими полками, а не обшарпанный стеллаж с ненапечатанной книгой про Джеймса Хогга. От хорошей работы синяки да шишки, от плохой — кредиты на спортивные автомобили.
«Чем я от них отличаюсь? Чего мне недостает? Везения, — решил Нельсон, ерзая на шатком насесте, — везения и способности здраво оценить свое место в научном мире. Они не пытались прыгнуть выше головы и теперь катаются как сыр в масле. Я сам виноват, не надо было разевать рот на Мидвест. Это все самомнение».
Наверху что-то снова глухо лязгнуло. Нельсон поднял глаза. Он часто слышал здесь странные звуки, особенно сверху. Разумеется, там никого нет. Никто не мог пройти через запертую дверь в Собрание Пул, единственный ключ у Нельсона в кармане. Тем не менее он на миг застыл, отвлеченный от самобичевания легендой о призраке. Легенду эту рассказывали каждому первокурснику, каждому молодому преподавателю. «Вы еще не слышали о призраке Торнфильдской библиотеки?» По коже побежали мурашки, сердце забилось чаще. Нельсон напомнил себе, что всякий раз слышал эту историю в новой интерпретации. Однако кто окликнул его на площади? Все три раза один человек? Если нет, с какой стати трое, все в капюшоне и маске черта, называли его фамилию? Почему этот человек или люди выбрали именно его? Безликое серебряное лицо ему явно померещилось, но кто-то явно произнес перед тем, как он лишился сознания: Чем могу служить, профессор Гумбольдт?»
Нельсон резко встал; книги, на которых он сидел, посыпались на пол. «Бред какой-то. Это все башня и рассказы о призраке так на меня подействовали. Просто кто-то разыграл меня на Хэллоуин, вероятно, студент, какой-нибудь богатый сопляк, недовольный своей оценкой. Остальное — безликое лицо, тринадцатый удар — галлюцинации от потери крови. — Нельсон двумя руками сжал книги, так что получилась как бы одна: „Три пагубы мужчины и женщины“. — Никто не обидится, если я унесу их домой, им все равно дорога на свалку. — Он осторожно двинулся между тесными стеллажами. — И все-таки что-то случилось с моим пальцем после того, как его пришили. Что-то странное произошло между мной и администраторшей, а перед тем — с мужчиной в кино. Может, призрак передал мне какое-то особое свойство, и оно проявляется через палец?»
