Рассказ дочери - [76]

Утром в субботу перед свадьбой мы в молчании исполняем утренний ритуал. Последний для меня. Мать не говорит ни слова; я с тяжелым сердцем понимаю, что теперь, отныне и впредь, ей самой придется выносить отцовский горшок; она будет делать это совершенно одна. Потом я беру небольшую сумку, в которую уже уложила ночную сорочку и два платья, купленных в магазине Анжель. Украдкой кладу туда же свою склеенную «Венгерскую рапсодию» вместе с «Записками из подполья», которые стащила из коробки на втором этаже. После всех лет, проведенных в этом доме, это единственные две вещи, которые я хочу забрать с собой.

– Теперь, если ты хочешь, чтобы я позволил тебе уйти, ты должна пообещать, что вернешься через шесть месяцев. Если ты откажешься дать обещание, ты не уйдешь.

Без двадцати девять; церемония назначена на десять часов в городской ратуше Дюнкерка. Родителей там не будет. Мать провожает меня к садовым воротам, у которых только что припарковался Ришар. Она выпускает меня без единого слова, без поцелуя. Может, так оно и лучше; если бы она раскрыла мне объятия, думаю, я так и похоронила бы себя в них.

Мне до смерти не терпится убраться отсюда, и все же я дрожу от страха. Жалюзи на отцовском окне поднимаются, и я вижу, как шевелится занавеска. Он не попрощался со мной; он прячется, исподтишка наблюдая за моим отъездом. Мое сердце сжимается. Я люблю отца и уже скучаю по нему. Я ненавижу отца и хочу убраться отсюда.

Когда ворота закрываются за мной, воспоминание о ложной клятве вонзается в меня, точно нож. Мать права: мне нельзя доверять. Я убегаю, как воровка, как предательница, как крыса с тонущего корабля. Я стыжусь себя, но сажусь в машину Ришара и хлопаю дверцей, чтобы отсечь звук ворот, которые впервые захлопнулись за мной пятнадцать лет назад.

* * *

Я зарабатываю на жизнь, работая полный день у мсье Молена. Когда мы сталкиваемся с проблемой – придирчивым покупателем, трудностями в починке рояля или чем-то подобным, – он заговорщицки подмигивает мне:

– Ах, моя малышка Мод, мы с тобой вдвоем сумели выпутаться из куда как более сложной ситуации, правда? Мы не дадим такой маленькой проблемке остановить нас.

Уже долгое время он хочет, чтобы я играла в джаз-бэнде «Сантинас» – коллективе, где все музыканты умеют играть на любом из инструментов.

– Теперь, когда ты замужем, ты можешь приходить репетировать с нами по вечерам, – уговаривает он.

Мне очень нравятся все четыре музыканта квартета, которые играют на трубе, контрабасе и рояле. Но хотя я худо-бедно научилась выступать перед профессионалами, мне не хватает духу играть для настоящей публики. Мне кажется, будто я подвергаю себя ужасной опасности: отец рассказывал мне столько историй о людских толпах, которые закидывают гнилыми помидорами великих оперных теноров.

Когда настает день выступления, желудок у меня завязывается в такие узлы, что я не могу съесть ни крошки. Я выбираю темную одежду – на случай, если меня закидают помидорами. Выйдя на сцену, вцепляюсь в свой контрабас и старательно вывожу ноты, в то время как остальные трое музыкантов и мсье Молен, играющий на банджо, похоже, просто искренне наслаждаются музыкой. Концерт подходит к концу, и мы покидаем сцену под аплодисменты. Ффуух, мы избежали помидор!.. Но что происходит? Хлопки становятся все громче, люди кричат: «Еще!»

Мсье Молен похлопывает меня по плечу.

– Давай, малышка, нам снова на выход.

Я в легкой панике: я не знаю, что мы будем играть, я больше ничего не подготовила!

– Вперед, ребята, – говорит мсье Молен, – сыграем им «Когда святые маршируют».

Слушатели вскакивают на ноги, хлопают в такт. Музыканты начинают расходиться вовсю, дурачиться. Значит, можно хорошо делать свое дело – и при этом получать удовольствие? Я постепенно поддаюсь общему возбуждению. Никогда ничего подобного не чувствовала! Ощущаю, как мои пальцы на струнах становятся гибче, тело расслабляется, лицо светлеет и самопроизвольно расплывается в улыбке. Я подмигиваю трубачу, и он подмигивает мне в ответ!

Изумительное чувство эйфории.

Я не в концентрационном лагере. Я играю не для того, чтобы остаться в живых. Я и есть живая. И я играю музыку ради удовольствия делиться этой радостью с другими музыкантами и другими людьми.

Я вырвалась из родительского дома. Я вырвалась.

Я не в концентрационном лагере. Я играю не для того, чтобы остаться в живых. Я и есть живая. И я играю музыку ради удовольствия делиться этой радостью с другими музыкантами и другими людьми.

Эпилог

В детстве я давала себе обещание и скрепляла его молитвой: «Если я когда-нибудь выберусь, я буду благоговеть перед всем, что увижу. Я молю, чтобы голос моего отца оставался запертым в этом доме и не преследовал меня повсюду».

Думаю, я сдержала свое обещание, но иногда сомневаюсь, что моя молитва была услышана. Я часто приезжаю на полуостров Арнем-Ленд в Северной Австралии, ухожу далеко в буш[10] с австралийскими аборигенами и останавливаюсь у Макса Дэвидсона, рейнджера, который уже больше тридцати лет руководит лагерем в этой идиллической местности. Когда я была там в последний раз, мне снилось, что я живу в замечательном доме Макса, окруженная этими прекрасными пейзажами, которые всегда дарят мне острое чувство свободы. Потом фокус сна внезапно сместился, чудесная панорама стала головокружительно съеживаться перед моими глазами, пока не превратилась в маленький макет, стоящий на столе на веранде перед моим отцом. Он рассмеялся: «Ха-ха! Подумать только, все эти годы она думала, что находится снаружи, в то время как в действительности никогда не покидала этот дом». Мое тело закостенело от ужаса; я повернулась, чтобы взглянуть на Макса, который кивнул и сказал: «Да, я тоже считал все это реальным, но это был всего лишь макет». Я вздрогнула и проснулась.