Рассекречено внешней разведкой - [90]

— Честное слово, Жозеф, я сказал бы, что это кисть Питера Брейгеля. Не правда ли?

— О нет, — откликнулся польщенный хозяин, — только его ученика.

Он встал и, подойдя к стене, щелкнул выключателем. Свет люстры залил гостиную. Дюваль вернулся и сел в кресло, но не там, где он сидел раньше, а там, где сидел Борис: оттуда была виднее картина, которую Борис рассматривал.

А Гарин действительно любил чудесного фламандского живописца. От его грубоватых веселых крестьян веяло духом восстания, духом сопротивления иноземному игу. Вот и теперь из потемневших завитков рамы глядело молодое, горько-насмешливое лицо простолюдина.

— А ведь это Тиль Уленшпигель! — вырвалось у Бориса. — Ни дать ни взять, герой Шарля де Костера собственной персоной! Помните, Жозеф: «Пепел Клааса стучит в мое сердце. Не будет мне покоя, пока не найду изменника!»

— Да, помню, — негромко ответил со своего места Дюваль, и, если бы Гарин не стоял к нему спиной, он заметил бы, как дрогнула рука с черным агатовым перстнем.

Подходя к картине с разных сторон, Борис заметил, что хозяин пересел в кресло под лампадером. Момент как нельзя более удачный, и Борис медленно стал двигаться в направлении кресла, стоящего в тени, с намерением занять его. Он уже сделал несколько шагов, как заметил…

Да, это была обыкновенная обугленная спичка. Она лежала в пепельнице на серванте. Сначала Борис, не обратив внимания, прошел мимо, но взгляд его снова упал на спичку. И смутная тревога холодком заползла в сердце.

Хозяин никогда не курил и не журит сейчас. Квартира, несомненно, тщательно убиралась перед приходом гостя: вазы и сама пепельница выразительно блестели. И вдруг — спичка, обгорелая спичка, нарушающая всю гармонию изящной гостиной, так не идущая к новому с иголочки костюму хозяина, к его холеным рукам, к его безукоризненному пробору на лысеющей голове… Спичка! Чья? Неужели… Неужели кто-то здесь был за минуту до прихода Бориса? А может быть… Может быть, кто-нибудь есть в квартире и сейчас? И только еще на мгновение взгляд, против воли Бориса, уже издали скользнул по пепельнице со спичкой.

Садясь в кресло, Борис внимательно, ощупывающе посмотрел на Дюваля, который был теперь ярко освещен лучами люстры и лампадера. Но не было в нем ничего, что вызывало бы настороженность. Улыбаясь какой-то своей мысли, он, казалось, был целиком поглощен бокалом коньяка. Нагревая стенки стеклянного шара ладонями обеих рук и придавая ему вращательное движение, Дюваль с наслаждением вдыхал терпкий аромат арманьяка, полузакрыв глаза.

— Выпьем за искусство! — сказал он вполголоса, не меняя позы.

— Что ж, за искусство можно, — ответил Борис и пригубил.

С того места, где он сейчас сидел, ему была видна вся гостиная. Вот открытая арка, ведущая в столовую (на столе еще стояли неубранные остатки холодного ужина — служанка была отпущена до прихода Бориса). А вот и дверь в спальню. Борис обратил внимание на то, что в прошлый раз, когда он здесь был, эта дверь была плотно затворена и лишь чуть прикрывалась со стороны гостиной бархатными портьерами. Сейчас же портьеры были полностью задернуты, а дверь за ними незаперта: тяжелые полы медленно шевелились, шурша по паркету.

Очевидно, взгляд Бориса дольше, чем нужно, задержался на двери, потому что Дюваль, привстав с кресла, с беспокойством спросил:

— Сквозняк, мсье Борис? Вам дует?

— Пожалуйста, не волнуйтесь, — ответил Борис. — Я не боюсь сквозняков. Мы, русские, привыкли в нашем климате к холодным и подчас неприятным ветрам.

Теперь он был очень недоволен собой. Слышал много раз и сам другим говорил: частная квартира — неподходящее место для решительного разговора с ее хозяином… Ведь хозяину и стены помогают!

Наблюдая осторожно, Борис заметил в поведении Дюваля за привычной для чиновника десятилетиями воспитанной выдержкой чуть видимые признаки нервозности. Вынув из внутреннего кармана пиджака белый аккуратно сложенный шелковый платок, Дюваль вытер ладони. Его глаза временами выражали напряженное беспокойство и, встречаясь с глазами Гарина, словно о чем-то спрашивали.

Еще несколькими минутами раньше Борис объяснил бы все эти явления тем, что Дюваль сам предчувствует неизбежность разговора и ждет его. Но сейчас Гарин искал в поведении Дюваля другое. Спичка… Неужели Жозеф Дюваль не то, чем он все время казался Борису?

И новая пауза походила теперь на туго сжатую пружину, которая каждую секунду готова разжаться и нанести неожиданный удар. Борисом овладело то величайшее, железное спокойствие, которое всегда приходило к нему в минуту грозящей опасности. Всем своим существом Борис теперь сознавал, что опасность эта притаилась там, за тихо колышущейся портьерой, закрывающей вход в спальню…

Вдруг в тишине раздался громкий металлический удар, за ним второй, третий… Высокие стенные старинные часы пробили десять. Борис посмотрел для приличия на свои часы и сделал привычное движение человека, собирающегося прощаться.

— Вы уже уходите, мсье Гарин? — спросил Дюваль, повернувшись в кресле.

— Да, уже поздно, мсье Дюваль.

— Да, поздно уже, — неопределенно сказал Дюваль и медленным движением поставил на столик свой бокал. Он присталько смотрел на него, как будто сожалея, что в бокале уже ничего нет, но было ясно, что Дюваль в это время решает какой-то чрезвычайно сложный для него вопрос.