Распутник - [76]

Как Фэншоу воспринял этот совет, явствует из письма, написанного старой леди Рочестер 26 июня:

Я слышала, что мистер Фэншоу распространяет слухи, будто мой сын сошел с ума, но, слава Б-гу, он далек от этого. Я признаю, что одну ночь и часть следующего дня он был несколько не в себе из-за недостатка отдыха; но с тех пор, как мистер Фэншоу видел его, утекло уже много воды. А когда мой сын попрекнул его грешной жизнью, он был ничуть не безумнее, чем в любую другую пору или чем сейчас, слава Тебе, Господи. Я не сомневаюсь в том, что, если бы ты сама услыхала, как он молится, ты бы подумала, что сам Господь вдохновил его на мудрые речения и что ни глупость, ни безумие с ним рядом не лежали. Можно только сожалеть о том, что у этого ублюдка Фэншоу отсутствует осознание собственной греховности, в такой сильной мере присущее моему несчастному сыну; иначе бы он тоже покаялся, пока для этого не стало слишком поздно. Но что за неблагодарная скотина, а еще выдавал себя за верного друга!

А 2 июля она написала:

Я сообщила сыну, что слышала мнение мистера Фэншоу: он-де надеется, что его друг, поправившись, откажется от принципов, которые сейчас провозглашает. А он ответил: «Несчастный! Да лучше бы я всю жизнь водился с каторжанами, чем с ним и ему подобными, я имею в виду всю компашку. Ни за что на свете я не вернулся бы к той жизни, которую вел раньше».

19 июня, вскоре после визита Фэншоу, Рочестер продиктовал текст, ставший позднее известным как «Покаяние на смертном одре», и скрепил его подписью в присутствии матери и капеллана. В написанном «во благо всех тех, кого я ввел или мог ввести во грех собственным примером и наущением» духовном завещании значится, «что в глубине души я презираю и проклинаю всю мою прежнюю порочную жизнь». Судя по всему, он опасался того, что устное завещание могло бы быть искажено или превратно понято, а вот от подписанной при свидетелях бумаги такого подвоха не ждал. По словам Обри, он велел созвать слуг — «вплоть до последнего свинаря» — и зачитать им «Покаяние на смертном одре». 25 июня он продиктовал ответное письмо на одно из пришедших от Бернета: «Мои дух и плоть распадаются столь синхронно, что и письмо, которое я сейчас пишу, будет столь же слабым, сколь плох сейчас я сам. Церковники постепенно начинают казаться мне лучшими людьми на всем белом свете, а Вы — лучшим церковником из всех, кого я знаю». В письме он попросил Бернета помолиться за него, однако ничем не дал знать, что желает его приезда. Письмо это произвело на доктора и духовника огромное впечатление, он вычитал между строк куда больше того, что было сказано в самих строках, и поделился своими восторгами с лордом Галифаксом.

Ко второму июля с надеждами на выздоровление было полностью покончено.

У него совершенно не осталось сил, а тело его все слабеет и слабеет, мы страшимся того, что он просто-напросто задохнется, хотя как раз с легкими у него все в порядке. Он много спит, и голова у него по большей части ясная. Сегодня его подняли с постели и на час усадили в кресло, и от этого ему не стало хуже. Он сейчас не особенно стремится поговорить, но, если все-таки заговаривает, голос его звучит по большей части твердо и мысли он формулирует четко. Возгласы его бывают настолько внезапны, что присутствующие порой пропускают их мимо ушей, а повторять он не повторяет ничего; и все же какая-то часть сказанного им в эти дни, не сомневаюсь, запомнится надолго.

8 июля леди Сандерленд доверительно сообщила лорду Галифаксу, что Рочестер уже не жилец: «У него две прободные язвы в разных местах. Он ни с кем не видится, кроме матери, жены, священников и врачей». Можно подумать, что такого общества умирающему было вполне достаточно, однако в самом начале июля он обратился с мольбой к доктору Томасу Пирсу: «Возьмите Небо приступом и позвольте мне войти туда вместе с Вами, словно под маской!» Слова «словно под маской» заставляют вспомнить о шарлатане Александре Бендо и о «французском» парике графа Рочестера-старшего.

20 июля в Вудсток прибыл Бернет. Он застал Рочестера в глубоком унынии; азарт покаяния уже прошел, хотя Рочестер и рассуждал по-прежнему о собственном «обращении» как о «данности, нарастая, достигнувшей уровня спокойной торжественности». Беспокоился поэт, пожалуй, лишь из-за того, в какой мере окажется эффективным столь запоздалое раскаяние, однако доктор Маршалл и епископ Оксфордский сумели убедить его в том, что волноваться на сей счет не надо. Что же касается прощания с миром, Рочестер и сам поспешил подвести итоги. «Он преодолел малейшую неприязнь, испытываемую прежде к земной жизни; он объявил, что ни на кого больше не держит зла». Несмотря на коварный пункт в завещании, передающий его матери разве что не безраздельную власть над вдовой, он попрощался с женою не как многогрешный муж, но, скорее, как сгорающий от страсти любовник. «Он выказал супруге такую любовь и такую нежность, что это с легкостью перечеркнуло все его былые прегрешения перед нею, так что и она сама пеклась о нем с трудно вообразимой горячностью и заботой». От детей своих Рочестер всегда был без ума. И сейчас он то и дело призывал их к себе. «Однажды, — писал Бернет, — он попросил меня и впоследствии приглядывать за ними, сказав при этом: "Подумайте только, как милостив был ко мне Господь, осыпав меня столь многими благословениями, а я вел себя по отношению к Нему как жалкий неблагодарный пес"». А однажды, в присутствии Парсонса, он сказал, что не хочет, чтобы его сын вырос умником и острословом.