Распутин - [13]

Редактором «Окшинского голоса» был Петр Николаевич Дружков, довольно известный юрист из местных совершенно прогоревших помещиков, который толково популяризировал для простого народа в ряде дешевых брошюрок русские законы: он был убежден, что недостаток в народе юридических познаний одно из величайших зол России. Маленький, худенький, с круглым и плоским лицом и висящими вниз худосочными усами, в очках, Петр Николаевич до странности походил на переодетого китайца. Он был совершенно помешан на гигиене, и в кармане своего очень либерального размахая он всегда носил маленький пульверизатор с дезинфицирующей жидкостью и от времени до времени где-нибудь в укромном уголке и прыскал из него себе на руки и на одежду. На базар рано поутру он, человек совершенно одинокий, ходил всегда сам и выбирал себе самые доброкачественные продукты, которые и варил собственноручно на керосинке, заботясь не столько о вкусе, сколько о питательности и гигиеничности своих блюд. Над керосинкой на стене была приколота булавочкой собственноручно составленная Петром Николаевичем табличка, которая показывала количество калорий в том или ином продукте, степень его переваримости и прочее.

Вокруг него на диване и стульях сидели в тени абажура его постоянные сотрудники: князь Алексей Сергеевич Муромский, совершенно разорившийся Рюрикович^{18}, внук знаменитого декабриста и сам выборжец, человек лет под пятьдесят, с черной бесформенной бородой, с жидкими, плохо видящими — больше от рассеянности — глазами, с каким-то рыдающим смехом и совершенно монашеской и беззлобной душой. Рядом с ним кокетливо прижалась в уголке дивана Нина Георгиевна Мольденке, которую не любил Василий, жена очень радикального думского депутата, эффектная, всегда красиво одетая брюнетка со жгучими глазами, которая поставляла газете переводы новейших французских и немецких авторов; переводы ее были не Бог знает как талантливы, но с ней как с женой влиятельного депутата считались. У дверей в соседнюю комнату, отведенную для занятий постоянных сотрудников и под библиотеку, прислонившись к косяку, стоял земский секретарь Евдоким Яковлевич Каширин, худой чахоточный эсэр, человек весьма раздражительный и большой любитель и знаток местной старины. Он жил со своей семьей в большой нужде и очень часто подвергался всяким ущемлениям со стороны властей — до острога и высылки включительно. В простенке между окнами сидел, подвернув под себя толстую ногу, Сергей Васильевич Станкевич, огромный волосатый тяжелый господин лет тридцати в строгих золотых очках. Он был довольно видным литератором и исследователем русского сектантства и был выслан сюда на жительство из Петербурга на один год. На словах это был человек ярости прямо беспредельной, но с душой беззащитной, страшный фантазер, находившийся в рабской зависимости у своей истерички жены. В темном уголке сгорбился на венском стуле Григорий Николаевич Чага, в молодости инженер путей сообщения, а теперь аскет и йог, предававшийся посту, молитве и жизни созерцательной, невысокого роста блондин лет тридцати пяти с жидкой желтой бородкой, в сломанных очках, из-под которых мягко и ласково смотрели серенькие глазки, в убогой блузе и каких-то веревочных сандалиях: употребление кожи животных для обуви он, вегетарианец, считал большим грехом.

— А-а, милый хозяин наш! — с добродушной иронией встретил Евгения Ивановича редактор, поднимаясь к нему навстречу. — Милости просим!

И он с шутливой почтительностью подвинул ему свое кресло, а сам подошел к окнам и поправил занавески так, чтобы щелочек с улицы не было совсем. Евгений Иванович отстранил его кресло и сел на стул к блестевшей своими старинными изразцами — в таких синих простеньких рамочках — печи.

— А мы горюем тут над опустошениями, которые произвели варвары в наших трудах… — сказал Петр Николаевич, хлопая рукой по закрещенным гранкам. — Такого погрома давно уже не было… И на Афанасия рявкнул так, что тот едва ноги унес… И говорят, что сам перестал даже доверять дураку вице и теперь будто цензурует нас своей собственной персоной…

— На собрании нашей партии я только вчера говорил: нам надо очнуться от этой нашей летаргии и снова взяться за наши испытанные средства, за бомбы… — побледнев от раздражения, проговорил Евдоким Яковлевич. — Другого языка эти наглецы не понимают…

— Бомбы, яды, револьверы, все средства в борьбе с этими господами хороши и допустимы… — зло блеснув очками, завозился на своем стуле грузный Станкевич.

— Ну, вы там как хотите с вашими бомбами… — засмеялся своим рыдающим смехом князь. — А я с своей стороны предлагаю собрать весь этот материал, и я пошлю его кому-нибудь из думских депутатов для соответствующего запроса правительству…

— Конечно, это было бы полезно… — сказал Петр Николаевич, поглаживая свои китайские усы. — Но я думал бы, что не следует оглашать, из какого города, из какой газеты весь этот материал получен, а то здесь нас съедят живьем: до Бога высоко, до Думы далеко… Вы посмотрите, Евгений Иванович, что они только наделали — это настоящее издевательство! Это вот фельетон нашего Миши о воскресных школах — вылетел весь, и вот посмотрите, — в бешенстве черкнул карандашом так, что всю гранку разорвал, — вот народный рассказ Сергея Терентьевича — изуродован так, что узнать нельзя. Смотрите: один из героев говорит другому «ступай к лешему» — это вычеркнуто и на полях вот написано: