Распутин - [12]

— Ну в чем дело, старина? — спросил он.

— Да в шестом номере, у Сомовых, опять водопровод испортился… — сказал старик. — Сичас ходил к Гаврику — обещал завтра мастера прислать. Только колено придется поставить новое…

— Ну и отлично… — поторопился согласиться хозяин, на которого эти разговоры наводили всегда такое уныние, что часто он малодушно прятался от Василия, предоставляя ему сделать все так, как он сам находит лучше. — А не видал, в редакции наши собрались уже?

— Петр Николаевич, видел, прошли, а других что-то не приметил… — отвечал Василий. — Да эта сорока-то еще… как ее?.. Ну, жена ентаго… епутата-то…

— Нина Георгиевна? Что ты как все ее не любишь? — засмеялся Евгений Иванович.

— Ну, что там… Бог с ней совсем… — неодобрительно махнул рукой старик. — Легкая женщина… Да и муж тоже не за свое дело взялся. Ежели ты, скажем, дохтур — лечи, вакат — жуликов там всяких обеляй, а ентот в Питер, в Думу, к самому царю пролез, менистров так и эдак чехвостит. К чему это пристало? Негоже делают? Так возьми да и сделай лутче. Языком-то всякий может вавилоны разводить — нет, ты вот на деле-то себя покажи… И фамилия опять же какая-то чудная — не то он из русских, не то чухна какая, не то жид… Нечего бы вам, батюшка, связываться с ими… От греха подальше лутче…

Евгений Иванович, улыбаясь, пошел было дальше, но Василий опять остановил его.

— Да, а тут все эти… сыщики… жандармы переодетые шляются… — тихо и таинственно проговорил старик. — Все пытают, кто ходит в газету, что говорят…

— Ну?

— А я обрезониваю их, что ходят, дескать, люди всякие, а что касаемо разговору, так меня к разговору не приглашают, а ежели бы и пригласили, то толков больших все равно не будет, потому мужицкая голова господского разговору не вмещает: не с того конца затесана!..

— Ну а они что? — улыбнулся Евгений Иванович.

— Серчают… И не отстают никак: вынь вот им да положь! А я опять свое: вы должны вникать в дело как следоваит, говорю, а не то, чтобы как зря, говорю, потому вам за это жалование идет. Ты, к примеру, жандар, я — дворник, а они вот газетой промышляют. Может, в свое время какие имения у них были, какое богачество, а теперь вот, делать нечего, садись да пиши фальетон, потрафляй… Да… Вон, помню, как еще молодым я был, Похвистнев барин, Галактион Сергеич — уже после воли было^{17} — как выедет, бывало, с охотой из своего Подвязья: лошади — тысячные, собаки эти — ужасти подобны, псари все в бархатных кафтанах, а народику, народику! А теперь вон кажное утро на службу бегает, и пальтишка-то уж в желтизну отдавать стало… Надо понимать, а не то, чтобы как зря… Как кусать нечего будет, так и за фальетон сядешь, а не токма что…

Редакция помещалась в одном из передних флигелей в нижнем этаже, и поэтому, несмотря на плотно завешенные окна, часто можно было видеть, как у этих окон шмыгают какие-то подозрительные фигуры, прислушиваются, стараются найти щелочку, чтобы заглянуть в освещенные комнаты. Редакция слыла у администрации под кличкой клуба якобинцев, и за ней был установлен постоянный надзор. Это было чрезвычайно неприятно, и Евгению Ивановичу очень хотелось перевести ее во двор, но все квартиры были заняты у него очень почтенными людьми, которые жили тут долгие годы, и тревожить их было совестно — так и пришлось остаться в непосредственной близости к подозрительным теням, которые шмыгали около окон.

Евгений Иванович вошел во всегда отпертую переднюю. С деревянного, под ясень, дивана поднялся Афанасий, редакционный швейцар, курьер и все, что угодно, худенький, щупленький мужичонка с рыженькой бородкой клинышком и кротко мигающими глазками. Афанасий, поступив на это место, привык — он говорил: набаловался — читать газеты, тонко следил за политикой и стоял в оппозиции к губернским властям, в особенности же к вице-губернатору, глупому, надутому немцу, который цензуровал газету и, когда Афанасий приходил за гранками, рычал на него по-собачьи.

— Все в сборе? — спросил Евгений Иванович.

— Как будто все… — отвечал Афанасий, принимая старую панаму хозяина и его трость.

Соседняя комната, экспедиция, с ее простыми столами, разбросанными старыми номерами газеты, заготовленными бандерольками, была теперь пуста. В следующей, секретарской, за заваленным всякими бумагами столом сидел вихрастый и носастый молоденький студент в косоворотке Стебельков, которого все звали Мишей; он бегло, но внимательно просматривал недавно полученные столичные газеты и с чрезвычайной ловкостью выстригал из них что-то ножницами, а затем полоски эти быстро склеивал мутным и вонючим гуммиарабиком. Это был «Обзор печати», который Миша умел сдабривать очень ядовитыми замечаниями от себя. Его же собственные произведения были настолько динамитны, что если и пропускал их редактор, то дурак вице непременно энергично закрещивал красными крестами. Миша сдержанно поздоровался с Евгением Ивановичем. Издатель газеты в душе ему нравился, но он был социал-демократом, презирал условности и старался презирать хоть немножко эту буржуазную мокрую курицу.

В следующей, тоже достаточно беспорядочной комнате с портретами всяких писателей по стенам — тут были и Толстой, и Некрасов, и Маркс, и Михайловский, и Пушкин, и даже почему-то Байрон — помещался кабинет редактора, который и сидел теперь за ярко освещенным письменным столом своим над кучей закрещенных красным карандашом корректур.