Расплата - [3]

Первый след делал Панька. Взобравшись по сугробу до трубы, он складывал ладони рупором и кричал в черное отверстие: "Маманька, я поехал!"

Маша отдавала свои войлочные боты сестренке, а сама сидела у печки, сучила пряжу, обливаясь слезами.

Росла она тихая, робкая, хотя ни отец, ни мать даже не крикнули на нее ни разу. Нужда, унижения, отцова беспомощность, которую он старательно заслонял прибаутками и насмешками над собой, - все это гнуло Машину голову к земле. А ведь хотелось, очень хотелось взглянуть в глаза людям, в глаза молодому парню... Но она ни разу не осмелилась прийти на канаву в своем рванье. Так и замуж вышла, ни с кем не погуляв, никого не полюбив. Даже лица своего в зеркале не видела. В колодце да вечером в темном окошке только и могла себя разглядеть.

Случилось это в тринадцатом году, на масленицу, нежданно-негаданно для Юшкиной семьи. Как-то Захар Ревякин зашел расплатиться за подмогу Маша несколько дней стряпала и доила вместо больной Терентьевны.

Высыпав медяки в Юшкину растопыренную, как грабли, руку, Захар, к несказанному удивлению Авдотьи, перекрестился и присел на лавку. Вынул кожаный кисет и, посмотрев на Машу, потчующую ребятишек блинами, кашлянул.

Авдотья, разомлевшая у печки, так и замерла с чапельником в руках, почуяло сердце недоброе. Никогда Захар не задерживался у них. Постоит, потопчется в дверях - и здоровы были! А то ведь сел, крутит цигарку.

- Закури, Юхим, крепенького.

- Да ты что, не знаешь? Я не курю!

- За канпанию...

- Какая же я тебе канпания? Я батрачу - чужой хлеб трачу, а у тя хлеба ларь, ты сам се царь. На своих-то хлебах, знамо, курить можно, а тут хошь - кури, хошь - ревом реви... Работы - до субботы, а еды - до середы.

Захар улыбнулся одними глазами.

- А ты курить зачни, може, и ларь заимеешь...

Авдотья кинулась к печи - блин сгорел! Позвала Машу:

- Попеки, дочка, я гостя угощу. А вы, цыплята, кши на полати! Уж ты, Захарушка, прости, что сразу к столу не позвала. Думала, погребуешь... Садись, гостем будешь.

- Вина поставишь - хозяином почту, - добавил Юшка.

Захар не заставил себя уговаривать - выставил бутылку и, еще раз перекрестившись, сел за стол против Юшки. Тот радостно крякнул:

- Как по заказу, язви тя корень... Штой-то, Лексеич, ты раздобрился, а? Не с хомутом ли на мою шею?

Захар поскреб пальцами в курчавой бороде:

- Не бойсь, Юхим, я сам от тебя не далеко ушел. Слава богу, что не батрачу. - Он тяжело вздохнул, оглянулся на Машу и налил из бутылки в кружку: - Пей, потом я.

Ефим поднял кружку, смешно подергал реденькими белесыми бровями вверх-вниз:

- Добывается она трудно, сам знаю, а пьется, говорят, легко... А ну-ка попробую! - Запрокинув голову, он глотнул одним махом и затряс сивой бороденкой: - Ух, и забориста, леший ей в пятку!..

Авдотья придвинула блины, стопкой сложенные на расшитом полотенце.

- Машино рукоделье? - спросил Захар, тронув мизинцем узор петушиного хвоста, наполовину прикрытого блинами.

- Ее, а то чье же? - с гордостью ответила мать. - Подружки на канаву, а она - шить-вязать.

Захар еще раз оглянулся и поднял кружку:

- Вот об ней я и пришел погутарить. Косы-то вином уже пахнут... Не породниться ли нам?

У Маши сорвалась с чапельника сковорода. Авдотья как ставила кислое молоко на стол, так и застыла, словно руки от глиняной миски оторвать не может. Даже ребятишки притихли, сопя простуженными носами.

- Всерьез говорю, Юхим, как перед богом. Васятке Маша дюже приглянулась... И Василиса души в ней не чает - руки, грит, у нее золотые. Оно конечно, рановато бы им, да ведь дела не терпят. Василиса часто хворать стала, а без бабьих рук в доме, сам знаешь... Дочка Настя далеко. У ней свои заботы, свой дом.

- Так ты что же, Захар, - нараспев ответил Юшка, заметно хмелея, - в батрачки ее взять хошь?

- Что ты, Юхим, оглох, что ли, в какие батрачки?

- Нет, нет, Захарушка, - торопливо вступилась Авдотья, - куда ей, горемыке, замуж! Юбчонки стоящей нет. Чего уж там! Да и мне без нее как без рук. Нешто я справлюсь с этакой псарней одна?

Маша прислонилась к печке сама не своя. Не от огня горели щеки - от стыда и от тайной радости, - ведь с Василия богатые девки глаз не спускают!

А Захар тихо поднял кружку, выпил, отер тылом ладони бороду, усы, свернул блин трубкой и не спеша стал жевать, будто выжидая момент сказать главное слово.

Юшка упорствовал:

- У нас для приданого нет и кобеля буланого, а без приданого - не невеста. Девка ведь не лошадь - без сбруи не сбудешь. Так что, Лексеич, по всем статьям Юшкин нос до вас не дорос. Спасибо за честь, да говорим, что есть.

Захар налил ему еще и тихо сказал:

- Кубыть приданое помеха... Бают: не бери приданое, бери милу девицу. Поживут - наживут, а пока от глаз людских сообча соберем им, что полагается для свадьбы. Без свах обойдемся. А Машу одеть Василиса берется.

Этими словами Захар покорил Авдотью.

- Да мы что же, мы ничаво, мы, пожалуста, да вить неудобно так-то... словно за одежу продаем.

- И-эх, мать честная! - Юшка вдруг ухарски привстал, поднял кружку: - Будь здоров, Юхим Петров! За дочь-невесту! Молись, Авдотья! Реви, Манюшка, твои косы пропиваем.