Расплата - [22]

— Ишь, нашелся племянничек! Не дядя, а господин полицейский, — строго одернул, с удовлетворением подумав, что карманник сразу признал его превосходство. Может, из него будет толк, надо выспросить поподробней. — Ты, парень, не врешь, что работал шофером? И что это за «Союзтранс» — завод или фабрика?

— Это, господин полицейский, тот же колхоз, только не в селе, а в Одессе. Работал там напополам с государством.

— Это как понимать?

— Полдня — направо, для советской державы, полдня— налево, для своего интереса. Державе приятность, и мне хватало на шкалик.

— Ав тюрьме приходилось сидеть?

— Не мечтал и не думал.

— Как же ты из «Союзтранса» попал в моряки?

— Моряки — это те, что плавают на корабликах, а я только носил тельняшку и черным клешем разворачивал сердца севастопольским девочкам.

— Что же ты делал в Севастополе?

— Что я делал? — мечтательно повторяет Лясгутин. — Честь имею, шофер береговой службы Черноморского флота. Служить бы да служить, жаль — война помешала.

Чудно говорит Лясгутин и не очень почтительно. Однако это не злит: чем-то карманник притягивает.

— Как думаешь жить?

— Разве тут можно думать, разве тут развернешься! — тяжко вздыхает Лясгутин, показное молодечество будто ветром сдуло.

— А как насчет службы немецким властям?

— Можно послужить, господин полицейский! Я же молодой и красивый, помирать не охота. После севастопольских девочек такой вариант меня не устраивает.

— Вижу, ты головастый парень, — хвалит Лясгутина. — Доложу начальству, только и ты себя оправдай. Шныряй, ищи командиров, комиссаров, евреев, тех, кто готовит побег. Докладывай при обходе. Будет срочность — иди в полицию, спрашивай полицейского Мисюру Николая Ивановича. Понял?

— В Одессе, господин полицейский, за такую приманку двинул бы кастетом, а тут предложение принимается. И знаете почему? Потому, что Одесса и Хелм — две большие разницы. В Одессе тех, кто скурвится, убивают. Тут убивают тех, кто не скурвится.

— Старайся. Это же легче, чем жульничать в твоем «Союзтрансе». А этим, — кивнул на стоящих в стороне пленных, — скажешь: делал допрос, выяснял, кто такой и откуда.

Долго Лясгутин не давал о себе знать, и вдруг:

— День добрый, господин полицейский!

— День добрый, работничек. Что-то от тебя ни слуху ни духу.

— А мы попусту не ходим. Сварганил дельце, вот и явился.

— Какое дельце?

— Один организует побег, — таинственно шепчет Лясгутин. — Ищет желающих, мне предложил.

Обрадовался удаче, но вида не показал: пусть не зазнается босяк. Раскинув мозгами, принял решение:

— Для видимости задержу тебя, дам по рылу и поведу в полицию. Пойдем, незаметно укажешь на заговорщика.

— Вот стоит, верста коломенская, усы рыжие.

— Как разговариваешь? — размахнулся и трахнул Лясгутина. — Пошли в полицию, я тебя поучу!

Пришли в комендатуру, доложили обер-лейтенанту Мусфельду. Тот похвалил и ему, Мисюре, приказывает:

— Задержать и привести в комендатуру! — Лясгутину дает указание: — Продолжай искать командиров, комиссаров, юде, тех, кто хочет бежать. Старайся, будем давать хлеб. Докажешь свою преданность — получишь хорошую должность и немецкий паек. А теперь уходи.

Вышли из комендатуры, ткнул Лясгутина в бок:

— Здорово у нас получилось!

— Что-то мне не смешно, — уныло отвечает Лясгутин.

Как в воду смотрел. Подошел он, Мисюра, к толпе, задержал рыжеусого; только двинулся к комендатуре — навстречу Лясгутин. Остановился рыжеусый и крикнул:

— Братцы! Моряк — немецкая сука!

Дал рыжеусому в морду и повел. А Лясгутин оказался не промах, заложил и дружка рыжеусого. Мусфельд сразу принял в полицию. Новичок вскоре и сам наловчился вербовать. Патрулировали как-то по лагерю, повстречался высокий, костистый, мордастый. Лясгутин спрашивает:

— Как тебя величать?

— Пленный Степан Прикидько! — гаркнул, будто перед ним генерал.

— Откуда родом, где такой орел уродился? — продолжает допрос.

— Мы из Чабанки, из-под Очакова! — рапортует Прикидько.

— А я из Одессы-мамы. Почти земляки! — хлопнул Лясгутин по плечу невозмутимого и все еще стоящего навытяжку Прикидько.

— Так точно, господин полицейский! — в тоне Прикидько ни удивления, ни радости, только почтительность.

Потолковали. Хочется Прикидько жить в теплом доме, жрать вволю — прет напролом, никого не жалеет. Ищет курчавых, с сизыми от черной щетины мордами. Те называют себя армянами, грузинами, татарами. Не верит, разглядывает подозрительно: «Евреи!» Сочтет евреем — доносит Лясгутину. А Лясгутин доволен: собачка исправно работает. Однако дважды Прикидько попадал пальцем в небо: задержанные оказались армянами. Но неутомимый Степан снова нашел подозрительного пленного, повстречал их, докладывает.

— Откуда известно? — выясняет Лясгутин.

— Точно еврей! — заверяет Прикидько. — Маленький, черные кучерявые волосы, скуластый, носатый, говорит быстро-быстро.

— Может, опять армяшка? — Лясгутин неприязненно взглянул на Прикидько. — Ладно, пошли в комендатуру.

Вместе с Лясгутиным привели Прикидько к обер-лейтенанту Мусфельду, доложили о его стараниях.

— Приведи твоего юде! — приказал обер-лейтенант Мусфельд.

А как привести? Прикидько не полицейский, пленные запросто могли отбить кучерявого и самого прикончить. Дубина дубиной, а что-то придумал, без всякого шума привел кучерявого в комендатуру. И опять пальцем в небо: тот оказался турком. Отпустил обер-лейтенант Мусфельд кучерявого и как турка направил на работу вне лагеря, а Прикидько за усердие зачислили в полицию. На следующий день на внелагерных работах кучерявый убил лопатой полицейского и исчез, будто сквозь землю провалился. Не один, вместе с другим пленным. Стало ясно, что Прикидько был прав, хитрый еврей сумел всех обмануть. Обер-лейтенант перед строем полиции хвалил Прикидько, ставил в пример, и тот стал еще пуще стараться. Не раз почем зря избивал пленных. Старательно искал командиров и комиссаров, с особым усердием выискивал евреев. Обер-лейтенант Мусфельд предложил Прикидько подбирать подходящих людей для полиции. Степан долго ходил по лагерю, наконец высмотрел одного — пришибленного, но очень старательного. Подошел к пришибленному, тот глядит на его кулачищи, низко кланяется, а Прикидько и не думает бить, спрашивает: