Расплата - [106]

— Можно рассказать и о ноябре сорок первого, — сдерживает Якушев свой рокочущий бас. — Что в лагере была эпидемия тифа — это факт. И как ей не быть, когда пленных — как сельдей в бочке, когда грязь, никакой санитарии. Об этом фельдшер рассказал правильно. Почти каждый день привозили пленных, а откуда — мне не докладывали. Голюку — и подавно. Может, в какой-то партии пригнали тифозных больных, кто тогда разбирался! Все, кого пригоняли, размещались в казармах, больше их некуда было деть, и такой был немецкий приказ. Может, и тифозные попадали в казармы, Голюк ведь признает, что лазарет был маленький, класть было некуда. Но чтобы я приказывал специально разносить тифозных по казармам — это, извиняюсь, чистая ложь. И что приказывал выносить больных на мороз — тоже ложь. Был немецкий приказ соблюдать в казармах чистоту, ежедневно проветривать, производить уборку. Хотя в это время пленные должны были выходить из казарм, больных я приказывал не трогать — понимал, что такое больные. Вот и надо спросить Голюка, почему плохо смотрел за больными, почему допускал, чтобы их выгоняли на площадь. Если были такие случаи, то исключительно по халатности Голюка. Он же сам сказал, что был главным лагерным доктором. Не желает за свои дела отвечать, вот и валит все на меня.

— Подлец, какой мерзкий подлец! — Никифор Григорьевич снова достал тюбик с валидолом, хочет открыть — не слушаются руки, трясутся.

— Гражданин следователь! Я, конечно, обвиняемый, но почему допускаете, чтобы меня всячески оскорбляли. Прошу записать мою жалобу.

Харитоненко, не отвечая, налил в стакан воды, подал Голюку.

— Успокойтесь, Никифор Григорьевич. Может, все же сделаем перерыв?

— Покорнейше прошу не делать перерыва, хочу зараз пережить эту муку. И очень прошу записать в протокол, что этого зверя я назвал «мерзким подлецом». Этого еще мало. Боже мой, не знаю, кто его мать, но родила она волка.

— Никифор Григорьевич, родители обвиняемого — обычные сельские труженики, их касаться не будем. Понимаю ваши чувства, изложенные вами сведения говорят сами за себя. Однако прибегать к оскорбительным словам не следует. Совершено преступление, есть суд, он определит наказание. А вас, обвиняемый, прошу объяснить, почему приказали разместить сыпнотифозных больных по казармам?

— А что я мог сделать? Лазарет — на пятнадцать коек, больных больше, чем здоровых.

— Что же мог сделать медфельдшер Голюк? В какой халатности вы его обвиняете?

— А почему он утверждает, что я должен был где-то устраивать госпиталь? За свою медицину пусть сам отвечает. Теперь на меня можно все наговаривать, — замкнулся Якушев, угрюмо разглядывает лежащие на коленях руки.

При малейшей возможности отрицает вину, давит на свидетелей, старается их запугать, — констатирует Харитоненко. Наверное, никогда не мучила совесть. А знает ли, что такое совесть? До последнего дня работал бойщиком на бойне. Нужная профессия, но этот и там убивал с особым удовольствием.

— Обвиняемый Якушев, правильно ли показал свидетель, что с ноября сорок первого года по март сорок второго года в лагере не было немецких офицеров и что командовали всеми вы?

— Неправильно, мне никто бы не доверил огромный лагерь. Немцы, конечно, испугались тифа, не разгуливали по лагерю, комендант и его помощники работали в отдельном доме у центрального входа. Однако всеми командовал майор Обертель: каждый день вызывал на доклад и давал указания, что и как делать.

— Какие же указания он давал?

— Обычные! Насчет размещения новых пленных, вывозки покойников, выдачи пайков.

— Куда вывозили покойников?

— Соберется партия за несколько дней — их грузят на тракторные прицепы и вывозят. Сопровождавшие полицейские рассказывали, что разгружали прицепы у ям в Лисиничском лесу.

— Кто грузил на прицепы? Кто выгружал?

— В лагере была специальная команда из пленных, которая получала за это усиленный паек.

— Вы второй раз упомянули о пайках. О каких пайках идет речь?

— Ежедневно полагались баланда и хлеб. По количеству пленных со склада выделялись продукты.

— Вы подтверждаете? — спрашивает Харитоненко у Голюка.

— Какой склад! — снова входит Голюк в кошмар Цитадели. — В лютый холод около башни смерти лежали кучи мерзлой картошки и свеклы. Оттуда и брали для приготовления баланды. Мне приходилось видеть, как умирающие с голоду военнопленные набрасывались на картофель, а немцы-конвоиры за это расстреливали, полицейские избивали дубинками. Не раз видел, как Якушев, избивая людей, приговаривал: «Сталин пусть кормит! Сталин пусть кормит!» А однажды в февральский мороз Якушев приказал в наказание раздеть одного пленного и голым привязать к стене. Быстро отмучился…

— Якушев, верно показал свидетель?

— Врет, все врет. Мстит за то, что указал на его халатное отношение к службе.

— А кучи мерзлого картофеля были в лагере?

— Склад был маленький, поэтому на лагерном дворе лежал в кучах картофель. К продуктам я не имел отношения, для этого были заведующий складом и немецкий офицер, ведавший снабжением.

— За то, что военнопленные брали из куч картофель, их наказывали?

— Голюк о немцах рассказал правильно, они даже расстреливали тех, кто брал картошку. И нам приказывали бить. Я приказ выполнял, но бил не больно, ладонью.