Расплата - [14]

Антон вряд ли осознавал, что происходило дальше. Кто-то нахлобучил ему на голову каску и отнес его в открытую машину. Офицер выкрикивал команды, Шульца и других раненых, а может быть, и мертвых, положили в третий грузовик; остальные солдаты разместились в первых двух. Через несколько минут колонна была снова в пути, бросив на дороге горящий автомобиль.

Пока они ехали, офицер, сидевший впереди, беспрерывно кричал на шофера. Вдруг он спросил Антона, кто он такой, vervlucht nochmal[49], и куда ему надо. Антон понял вопрос, но у него перехватило дыхание от волнения, и он не смог ответить; офицер, однако, махнул рукой и сказал, что ему на это, честно говоря, scheissegal[50]. Перед глазами Антона все время стояло лицо Шульца. Он лез в машину, он хотел вытащить его из кабины. Это по его вине Шульц теперь умирает…

По песчаной насыпи они въехали в город. Чуть дальше, у одного из поворотов, офицер поднялся, объяснил шоферам первых двух грузовиков, что они должны ехать прямо. Антон увидел свою рвоту на капоте первой машины, но тут офицер кивнул шоферу третьего грузовика, приказывая тому следовать за собою. Некоторое время они ехали вдоль широкого канала, где им почти не встречались люди; лишь кое-где на выходивших к набережной поперечных улицах группы женщин и детей в лохмотьях что-то искали меж заржавленных трамвайных рельсов, выламывая камни. По узким тихим улицам с запущенными домами они доехали до ворот Западной больницы[51]. Больница была городом в городе, со своими собственными улицами и высокими зданиями. Около одного из корпусов, на который указывала стрелка с надписью: «Лазарет», они остановились. Сразу выбежали медсестры, которые выглядели совсем не так, как Карин: в темных пальто до щиколоток и маленьких белых шапочках, которые, как кармашки, охватывали их волосы. Здесь офицер и солдаты, сидевшие сзади, вылезли из машины, но, когда Антон тоже хотел выйти, шофер задержал его.

Они выехали с территории больницы. Антон смотрел вокруг, чувствуя тяжесть в голове, словно налитой свинцом. Через несколько минут они обогнули Государственный музей — сюда Антон когда-то ходил с отцом — и попали на широкую площадь, средняя часть которой была огорожена; здесь стояло два огромных прямоугольных бункера. На другом конце, прямо напротив Государственного музея, он увидел здание, похожее на греческий храм, с лирой на крыше; на фронтоне — крупные буквы: КОНЦЕРТНЫЙ ЗАЛ. А перед ним — низкое строение с надписью: «Wehrmachtheim „Erika“»[52]. По правой и левой стороне площади выстроились большие, дорогие особняки — в некоторых из них, несомненно, разместились немецкие учреждения. Возле одного из этих домов машина остановилась. Часовой с ружьем через плечо глянул на Антона и спросил шофера: а этот что, из последнего призыва?

В холле над ним тоже стали смеяться: маленький мальчик в каске и слишком большой шинели, — но этому положил конец офицер, поднимавшийся по лестнице. На нем были блестящие, высокие сапоги, мундир — весь в галунах, знаках отличия и орденских ленточках, а на шее висел Железный крест. Может быть, это был генерал. Четыре младших офицера сопровождали его, и он остановился и спросил, что все это значит. Антон не понял, что отвечал вытянувшийся в струнку шофер, но, конечно, что-то о воздушном налете. Слушая его, генерал достал плоскую египетскую сигарету из коробочки и постучал ею по крышке, на которой Антон прочел: «Stambul»; и тут же один из офицеров поднес ему спичку. Он запрокинул голову, выпуская дым вверх, легким мановением руки отослал шофера и приказал Антону идти с ним наверх. Другие офицеры перешептывались и посмеивались. Спина у генерала была прямая, как свечка; он шел чуть подавшись вперед — угол градусов в двадцать, оценил Антон.

Они вошли в большую комнату, и генерал, брезгливо скривившись, приказал Антону снять весь этот хлам. Он выглядит как беспризорник из белостокского гетто, сказал генерал, а офицеры снова засмеялись. Пока Антон делал, что ему велели, генерал открыл дверь в соседнюю комнату и громко отдал какие-то распоряжения. Другие офицеры держались на заднем плане; один элегантно присел на подоконник и тоже закурил сигарету.

Когда Антон уселся против письменного стола, вошла красивая стройная девушка в черном платье, ее светлые волосы с боков были подобраны и заколоты, а сзади лежали свободно. Она поставила перед ним чашку кофе с молоком; на блюдце лежала плитка молочного шоколада.

— Пожалуйста, — сказала она по-голландски, — тебе это наверняка понравится.

Шоколад! Он знал о его существовании чуть ли не понаслышке — можно было верить или не верить в него, как в рай. Но попробовать это лакомство немедленно он не мог, поскольку генерал хотел знать, что с ним произошло — с самого начала. Девушка выступала в роли переводчицы. Первую часть рассказа, о нападении на Плуга и пожаре — рассказывая об этом, Антон начал плакать (хотя все это случилось очень, очень давно), — генерал выслушал, сидя неподвижно и лишь время от времени осторожно проводя ладонью по своим гладко причесанным волосам или поглаживая тыльной стороной ладони до блеска выбритые щеки; но чем дальше Антон рассказывал, тем больше он изумлялся.