Расплата - [13]

Записывая имя и адрес, комендант вдруг произнес с пафосом:

— Phöbus Apollo! Der Gott des Lichtes und der Schönheit![43]

Потом глянул на часы, положил ручку и встал.

— Минутку, — сказал он и быстро вышел из комнаты.

В коридоре он крикнул что-то солдату, и тот, топоча, убежал.

— Сейшас идет маленький конфой в Амстердам, — сказал комендант, вернувшись, — ты мошешь сразу отправиться. Шульц! — крикнул он.

Шульцем оказался фельдфебель. Шульц должен проводить Антона в Амстердам. Пока он сам быстро пишет Notiz[44] для тамошних Behörden[45], мальчика нужно тепло одеть. Он подошел к Антону, пожал ему руку и похлопал по плечу.

— Хорошая дорога, Herr Fliegergeneral[46]. Будь молодцом.

— Да, сударь. До свидания, сударь.

— Servus, Kleiner[47].

Он ущипнул еще Антона за щеку согнутыми указательным и средним пальцами и проводил до дверей.

В затхлой, холодной кладовой Шульц подыскивал для него одежду, болтая при этом на диалекте, которого Антон совсем не понимал. Длинные вешалки с солдатскими шинелями, вереницы сапог, на полках — рядами — новенькие каски. Шульц притащил два толстых серых свитера, и Антон должен был натянуть оба — один поверх другого; на голову ему повязали шаль, а поверх нужно было надеть еще каску. Когда эта тяжелая штука накрыла его голову целиком, чуть ли не до кончика носа, Шульц напихал бумаги за кожаную подкладку и крепко завязал тесемки, чтобы она лучше сидела. Потом он отошел в сторону, окинул Антона оценивающим взглядом и недовольно покачал головой. С самого левого края он взял шинель и приложил к Антону. Потом достал из ящика огромные ножницы, положил шинель на пол, и Антон увидел, как просто подогнать шинель по размеру: снизу была срезана широкая полоса, по большому куску отрезали от рукавов, подпоясали обтрепанной веревкой — вот и все. В заключение он получил пару огромных рукавиц на подкладке, после чего Шульц разразился смехом, произнес какую-то непонятную фразу и захохотал еще громче.

Вот если бы друзья могли сейчас увидеть Антона! Но они сидели по домам, изнывая от скуки, и ничего не знали. Наверху Шульц тоже надел шинель и каску; потом он взял у коменданта письмо, сунул его во внутренний карман, и они вышли из здания.

С темного неба сыпались тоненькие, сверкающие ледяные иголочки. У гаража, внутри ограды, их ждала маленькая колонна: четыре высоких, крытых грязной парусиной грузовика, а во главе — длинная открытая машина. На переднем сиденье ее, возле шофера, сидел офицер, недовольный задержкой, а на задних скамьях — четверо плотно закутанных солдат с автоматами на коленях. Антона усадили в кабину первого грузовика, между угрюмым водителем и Шульцем. Вот чудеса! Антон был слишком мал, чтобы думать о прошлом; каждое новое событие увлекало его, а предшествующее исчезало из памяти, словно его не было вовсе.

Окольной дорогой они выехали из Харлема на прямое двухрядное шоссе, тянувшееся вдоль старого судоходного канала и ведшее в Амстердам. Транспорт не работал. Слева болтались, доставая до земли, оборванные провода железнодорожной и трамвайной линии, рельсы кое-где торчали вверх, как рожки улитки, тут и там валялись вывороченные из земли столбы. Вокруг — мерзлая земля. Они ехали медленно; из-за шума в кабине невозможно было разговаривать. Вокруг было только грязное, дребезжащее железо, говорившее Антону о войне больше, чем все, что он о ней слышал раньше. Огонь и такое вот железо — это и есть война.

Не встретив никого по дороге, они миновали Халфвег и давно замерший сахарный завод. До Амстердама оставалось всего двадцать километров, он уже был виден на горизонте — за песчаным валом, насыпанным когда-то, как рассказывал отец, для окружной дороги. Они проезжали мимо засыпанных снегом рядов торфяных кирпичей, когда передняя машина вдруг резко свернула на обочину, солдаты, размахивая руками и крича, попрыгали с грузовиков на землю. И тут Антон увидел самолет: маленький, не больше комара, он полз в небе поперек дороги. Шофер нажал на тормоз, рявкнул:

— Raus![48]

И, не выключая мотора, выпрыгнул из машины. Шульц с другой стороны проделал то же самое. Все что-то кричали, солдаты впереди, спрятавшись за своей машиной, держали автоматы наготове. Кто-то звал его, кто-то махал ему рукою, Антон видел краем глаза, что это был Шульц, но не мог отвести взгляд от блестящей игрушки, которая, развернувшись над дорогой, летела прямо на него, неожиданно быстро увеличиваясь в размерах. Это был истребитель… нет, легкий бомбардировщик… нет, все-таки истребитель. Словно зачарованный, смотрел он на тарахтящую железную штуковину, она приближается, как приближается любящее существо, и она не причинит ему вреда, ведь он всегда был на их стороне, и они это знали точно — вчера еще… Он увидел, как под крыльями самолета засверкали огоньки, раздался треск — не стоит волноваться из-за такой ерунды. С земли тоже стреляли, со всех сторон ревело, трещало, грохотало; он чувствовал хлопки попаданий, ему казалось, что самолет вот-вот протаранит машину, и он подлез под приборную доску. Рев мотора прокатился по нему, как паровой каток.

Потом его вытащили из-под руля и отвели на обочину, и он увидел, как с обеих сторон дороги поднимаются залегшие во время налета солдаты. Последний грузовик дымился, оттуда слышны были стоны. Так как самолет исчез в облаках и, казалось, не вернется больше, многие побежали к тому грузовику. С бешено колотящимся сердцем Антон перешел дорогу, чтобы быть поближе к фельдфебелю. Льдинки — длинные, как граммофонные иглы, — летели в лицо. Справа от грузовика, около подножки, солдаты осторожно переворачивали тело. Это был Шульц. Половина его груди превратилась в темное месиво крови и лоскутьев, кровь текла изо рта и из носа. Он был еще жив, но лицо его искажалось невыносимой болью, и Антон понимал, что нужно немедленно что-то делать. От сознания собственной беспомощности — скорее, чем от вида крови, — его прошиб пот, ему стало дурно, он стащил с головы каску, развязал шаль, нащупал дрожащее крыло машины, и тут его вырвало. Почти тотчас же последний грузовик загорелся.