Расплата - [216]

Приход «шестидесятников» в литературу знаменовал собой начало новой, современной грузинской прозы… Различен возраст этих писателей, различны биографии, творческая манера и сам стиль, но есть, бесспорно, нечто общее, объединяющее внутренний, духовный облик их книг. Они оперируют понятиями философскими и этическими, и поиск их лежит в сфере человеческой мысли и духа… Каждодневное, будничное здесь часто только место, отправная точка поиска. Сеть забрасывается в глубину, она ворочает донные камни, шарит там, где может, должен быть обретен всеобщий, важнейший смысл бытия, — привлекает, влечет к себе то, что определяет, в ы с т р а и в а е т  цепь дней человеческой жизни, дает ей гармонию или дисгармонию, порядок или хаос.

Не как живет человек, а  з а ч е м, что определяет его бытие, судьбу? Какие силы влекут индивидуум — песчинку в бескрайнем, громадном мире, и какова мера влияния самого человека на них? Что движет им в его жизненном пути? Жажда счастья, истины или просто слепой случай, столь могущественный подчас? Не тщетны ли и бессмысленны любые усилия в таком пути, коль все равно неизбежен Стикс, река мертвых, хоронящая в своих черных водах — без разбору — грешных и праведных, глупцов и мудрецов, отважных и слабых духом?

Вот какие вопросы характерны ныне для прозы Грузии, и Гурама Гегешидзе волнуют они же… Ж а ж д а  а б с о л ю т о в — так бы я это назвал. Сейчас это тот самый фактор, что ощутимо формует суть и лицо грузинской прозы, определяет поле авторского анализа. Такой пафос глубоко благороден и — исключительно труден. Он требует — прежде всего! — мысли. Живой, пытливой, не боящейся «проклятых вопросов» и смело заглядывающей туда, куда простому «бытописательству» вход заказан, ибо ему там просто нечего делать.

Подобный интерес закономерно создает прозу, которую определяют и ставят в определенный «интеллектуальный», как принято сейчас говорить, ряд уже один ее словарь и проблематика… Жизнь, смерть, судьба, любовь, добро, зло. Эти слова, как видим, обозначают понятия, существенные и важные для каждой человеческой индивидуальности, а вовсе не для одних только персонажей, героев какого-либо литературного произведения. Они обращены к категориям — и обобщающим, философским, и глубоко индивидуальным! — без которых немыслимо  с а м о п о с т и ж е н и е  и  с а м о о п р е д е л е н и е  личности в потоке действительности, жизни.

В этом стремлении, тенденции, если угодно, — основа, суть «интеллектуальной» прозы», а также присущая ей художественная структура. Очень часто она притчеобразна, почти сразу дающая понять читателю, о чем, р а д и  ч е г о  написана вещь, каков «вектор» ее главной, пронизывающей все повествование мысли. В такой прозе ощутимо, как точно заметил Анатолий Бочаров в статье «Пути творческого воображения» («Дружба народов», № 12, 1978), «…главенство нравственного, философского тезиса, в большей мере извлекаемого сознанием, чем постигаемого через переживание…». Критик говорил тогда о произведениях Тимура Пулатова, Гранта Матевосяна, Чингиза Айтматова, Сергея Залыгина…

Я же хорошо ощущаю главенство такого «тезиса» и в прозе Гурама Гегешидзе. Он всегда идет от него и — ради него; без такого главенства, апеллирующего к понятиям: жизнь, смерть, судьба, любовь, добро, зло, — его проза немыслима. Они — важнейшие вехи, по которым, вдоль которых движутся и развиваются произведения Гегешидзе. Вспомнив слова Белинского о Герцене, можно сказать и о Гураме Гегешидзе: «Главная сила его… в мысли, глубоко прочувствованной, вполне сознанной и развитой. Могущество этой мысли — главная сила его таланта…»

Без такой содержательной и организующей все повествование основы просто не было бы романов «Грешник» и «Гость», ни повестей «Погоня» и «Чертов поворот», ни рассказов «Расплата» и «Апрель». В них, словах этих, ощутима постоянно напряженная, беспокойная мысль, жаждущая последней, «окончательной», самой важной для человека истины. Эта напряженность мысли закономерно придает тексту естественную, изнутри идущую остроту, преисполненную сменой, смешением надежды и отчаяния, тревоги и покоя, веры или безверия… Как сказано у Гегешидзе: «Кто силен, кто более остро воспринимает происходящее, в том скорее происходит перелом, чем в том, кто покорно следует за однообразным течением жизни… Сильный и одаренный человек легко меняется…»

Такая проза не располагает к безмятежному чтению-отдыху… Даже сам пейзаж ее, как правило, далек от покоя. «Пустое, безлюдное поле простиралось вокруг, и на всем пространстве его не виднелось ни одного строения. За поворотом дороги тянулся лес… Поднималась белая церквушка, а далеко от нее чернели в сумерках столбы, выстроившиеся вдоль железнодорожного полотна. Огромное траурное небо пролегло над головой из конца в конец земли…» («Грешник»).

Одиноко, пустынно и — тревожно. В этой пустынной и настороженной тишине нет покоя. Есть чуткое, затаившееся ожидание, готовое взорваться криком, выстрелом — любым мгновенным и решительным действием, круто перекладывающим руль сюжета, мгновенно взвинчивающим его до острой, драматической ситуации.