Расплата - [206]

— Какое там беспокойство! — прервал его Бучуния, подливая ему вина. Они выпили за родителей Чичико, затем за безвременно и в свое время ушедших родственников и соседей. Тосты провозглашал Бучуния.

— Помянем их, ребята, в чем провинились эти люди? — с беззаботным вызовом спросил он, словно кто-то осмелился обвинить усопших, и пристально оглядел всех. И тут Чичико понял, в чем он уступал Бучунии. Тот ни о чем не думал, ни к чему не присматривался, заботился лишь о развлечениях, и ничто, кроме собственного удовольствия, не интересовало его.

— Хороший тост, царство им небесное!

— Вечная память!

— Примечательнейший тост! — вставил Наполеон Амбросиевич. — Вы дельные ребята, по всему видно. И меня не обойдете воспоминанием, когда я покину эту юдоль… Ладно, отбросим сие. — Он взмахнул рукой, словно муху, отгоняя от себя некстати пришедшие мысли о смерти. — Memento mori[47], — выкрикнул он слова, слышанные, вероятно, еще в Италии, и залпом осушил стакан. — Прекрасное вино, в жизни не доводилось пить подобного!

Бучуния заржал.

— Небось в Италии вам не давали вина, Амбросиевич?!

— Куда годится итальянское вино? Нашей «изабелле» оно в подметки не станет.

— О, душа ты человек, Амбросиевич! — вздохнул Бучуния. Ответ старика почему-то растрогал его. Он обнял Амбросиевича. — Не будь я Бучуния Джгамадзе, если не устрою тебе пира с шарманкой, вот увидишь!

— Ой-ей-ей, ты — Джгамадзе? — удивился Наполеон, хотя ничего удивительного в фамилии Бучунии не было.

— А ты как думал! — приосанился Бучуния.

— Тогда откуда у тебя столько денег? — хихикнул старик.

— Трудовые, дядя! Разве переводятся деньги у каменщика в наше время? Видишь, весь мир строится? Каждый норовит двухэтажный дом отгрохать.

— Ну-ну, — согласился Амбросиевич, — а ты чего ждешь, почему себе не выстроишь?

— Я человек компанейский, что зарабатываю — все пропиваю, — гордо заявил Бучуния. Како засмеялся, засмеялся так, словно подтверждал: прав Бучуния, он парень что надо.

— Клянусь богом, Бучуния ни копейки домой не уносит. Что ни заработает, все на друзей тратит, — похвалил друга Како.

— Молодец, сынок! — одобрил Наполеон Амбросиевич, поднял голову и покосился на Бучунию. — Тебе что, заботиться не о ком, что ты так деньгами швыряешься?

— Хе-хе, — гордо ухмыльнулся Бучуния, — моя жена знает, каков я. Иначе бы она за меня не пошла. — Нотки горделивости прозвучали в его голосе.

— Жена, сынок, простит безденежье на первых порах, но потом… — хитро засмеялся Наполеон Амбросиевич и подмигнул всем. — Если же в чем другом недодашь…

— Не беспокойся, все додам, — оскалился Бучуния, но улыбка выдала его сомнения. Интересно, почему он засомневался?

Следующий тост подняли за Наполеона Амбросиевича, хвалили его, превозносили до небес. Вокруг слонялись люди. Наполеон Амбросиевич хихикал и наклонял голову, выражая признательность.

— Недостоин я, недостоин…

Но охмелевшие парни не скупились на слова. И Чичико захотелось сказать что-то теплое и значительное, но он никак не мог собрать разбегающиеся мысли. Зато он с такой силой чокнулся с Наполеоном Амбросиевичем, что того шатнуло и вино выплеснулось, но стакан тотчас же наполнили. Бучуния спросил:

— Сможешь выпить еще, Амбросиевич?

— Разумеется, почту за честь. Ради чего же я здесь?!

— Не знаю, что-то…

— Не извольте волноваться. Как говорится, все пропьем, но флот не опозорим! Наливай!

Пьянка продолжалась. И когда настал черед выпить за Чичико, пожеланиям не было конца. Все уже изрядно набрались, и Чичико, поддавшись хмелю, слушал сладкие пожелания, принимая за чистую монету каждое слово. Бучуния напомнил об их детской дружбе, и Чичико почувствовал, что Бучуния совсем не противен ему, он уже не помнил о своем разбитом носе, и если вначале заставлял себя пить, то сейчас был доволен и ни о чем не жалел.

Прекрасный выдался день, прохладный. Не умолкая, пели птицы.

— Теперь пойдем в столовую и там продолжим! — заявил Бучуния. Он обнял Чичико и Наполеона Амбросиевича и повел к выходу. Хорошее настроение не покидало Чичико, сила и надежды переполняли его, хотелось совершить что-то особенное. Радость распирала его, когда он, окруженный пьяными собутыльниками, шагал под ручку с Бучунией. Потом это радужное настроение и приятные мысли привели к думам о женщине. Чичико потянуло увидеть Жужуну. Потянуло с той силой, с какой тянет человека, запертого в темной душной комнате, на волю, на свежий воздух. И стало совершенно ясно, что все эти три года, проведенные вдали от родных мест, его поддерживала одна мечта — снова увидеть Жужуну. Он не подозревал, что эта мечта с такой силой овладела его душой. Теперь ни болезнь Бахвы, ни то, что давно, еще до ареста Бучунии, его застукали с Жужуной на берегу Цхенисцкали, не имели никакого значения. Захотелось припасть к телу Жужуны, ощутить запах теплой муки и мяты. Все — будущее, пьяные, весенний облачный день, все радовало его, все виделось прекрасным, и внутреннее спокойствие, надежда и умиротворение не покинули его даже тогда, когда они ввалились в столовую, хотя у него не было никакого желания снова пить. Прислонившись в узкой комнатушке к деревянной стене, он смотрел в окно на деревню, утопающую в зелени, на пыльную дорогу, на прохожих, на далекие дома, на клячу, пасущуюся у канавы, не слышал ни слова из того, о чем галдели вокруг, он был где-то далеко, в мире своей сладкой мечты, грустный и счастливый одновременно. Пьяный Бучуния дико вращал глазами и требовал вина. Наполеон Амбросиевич дремал стоя, как лошадь. А Чичико был бесконечно далек от них, странная и приятная надежда что-то нашептывала ему, и он всем существом внимал этому шепоту, верил, что трехлетнее терпение его будет вознаграждено, что все исполнится тотчас, как он покинет эту столовую и выйдет на улицу, на свежий воздух. Но в это время: