Расплата - [193]

Молча сидели в седлах Мушни и Гота, и каждый думал о своем. Тучи опять обложили небо, и в ущелье было холодно, но кожанка Тапло не давала Мушни мерзнуть, а образ ее согревал его сердце, как далекая надежда.

Когда они поднялись достаточно высоко и река превратилась в слабенький, еле слышно журчащий ручеек, на противоположном берегу, там, где перевал разрезал хребет и во все четыре стороны расходились дороги, они заметили двух всадников. Они находились на самом гребне горы, и снизу разглядеть их было трудно, тем более что всадники быстро повернули лошадей и исчезли. Гога и Мушни, не сговариваясь, изготовили ружья и поскакали следом. Всадники показались снова, теперь они стали ближе, но все равно разглядеть их было невозможно. Даже разобрать, какого цвета кони, Гота не смог. Только он схватился за бинокль, как всадники снова исчезли.

— Кто это? — спросил Мушни, когда они поднялись на гребень хребта.

— Узнаем, — Гота двинул своего серого по следам неизвестных. Они пустили коней рысью. Летели назад кусты и кочки, возбужденный Мушни старался не отставать от Готы. Он так низко пригнулся к седлу, что конская грива щекотала ему лицо, левой рукой он держал узду, а все еще болевшую правую засунул за пояс. Ветер отбрасывал назад его длинные светлые волосы, которые делали его похожим более на монаха, чем на юношу, полного любви и жажды жизни.

Осилив очередной подъем, они дали коням отдохнуть. Впереди волнообразные линии холмов и пригорков. Спуск, подъем, спуск, — и вот те двое наконец. Как изваяния застыли они на вершине горы. Если это враги, пуля до них не долетит. Гота долго смотрел в бинокль, пока всадники не двинулись вниз, им навстречу.

— Да, — кашлянул Гота, пряча бинокль. — Опять эти милиционеры.

— Что они, следят за нами?! — раздраженно воскликнул Мушни.

— Не знаю.

— Может, узнали, кто я?

— Пока ты со мной, они тебя и пальцем не тронут.

— Кружат вокруг, как коршуны! — Мушни нахмурился.

Гота придержал коня.

— Мушни! — вскричал он своим зычным голосом. — Ты мне по душе. Оставайся со мной. Через неделю я погоню табун в долину. Проведу тебя в Кахетию так, что волосок с твоей головы не упадет… А оттуда все дороги перед тобой, любую выбирай!

— Спасибо, Гота! — сказал Мушни. — Но мне обязательно нужно побывать в деревне.

— Не дури!

— Нет, Гота, не могу. Я должен вернуться туда.

Они мерно покачивались в седлах. Солнце иногда проглядывало сквозь лохмотья облаков. Кругом было тихо и пустынно. Клочья тумана овечьей шерстью стелились по склонам.

— Тебе видней, — сказал Гота. — Если что, позови, и я с тобой!

19

На летном поле все так же был свален багаж. Возле длинного одноэтажного дома толпились отъезжающие. Мушни с удовольствием отмечал знакомую обстановку, знакомые лица. После недели, проведенной в седле, он ступал нетвердо и со стороны походил на пьяного.

День выдался солнечный, ясно синели горы, но во всем чувствовалось дыхание осени. Легкий ветерок приятно холодил распахнутую грудь. Засунув под мышку кожанку Тапло, Мушни шел и радовался, что вернулся сюда. Вот и финский дом, выкрашенный в зеленый цвет. У Мушни даже сердце забилось в предвкушении счастья. Какой дворец сравнится с этим домиком? Вот она, его нерукотворная хрустальная башня, сказка, ворвавшаяся в быль.

Белые отары двинулись в долины. Что же, сентябрь! Счастливого пути, благополучного вам прибытия на зимние пастбища! А как прекрасны женщины, с неизменным вязанием в руках дожидающиеся вертолета. Как идут их загорелым лицам белые платки, какие красивые ноговицы у них на ногах! Скоро появится вертолет, и сказочной птицей взмоет с вами в небо, и благополучно доставит вас на зимние квартиры. На заслуженный отдых, после летней страды. А мужчины ваши сядут на коней и пустятся в путь, известный с дедовских времен, проторенный предками.

А вот и знакомый буфетчик, поговорив с кем-то на крыльце, входит в столовую. Прекрасный человек! Добрый, преданный! Мушни его полюбил, как родного брата. И ему стыдно, что он даже имени его не знает, не спросил ни разу, как его зовут. Он так был занят собой, что никого вокруг не замечал. А судьба так милостива к нему, окружила его такими замечательными людьми. Он ходил, как слепец, и ничего не видел. Теперь-то он прозрел! Никогда не забудет Готу, и буфетчика, и Гио — соседа Тапло.

Тапло? Мушни счастливо заулыбался. Господи, да как он может роптать! Эгоист он, трус малодушный. Брюзжал, когда жизнь готовила ему великое счастье. Он и не мечтал о таком. Но нет, он выбрался, пережил нечто такое, что его возвысило, преобразило, освободило, и он поднялся надо всем прежним и дышит чистым воздухом высей.

Еще издали Мушни заметил, что брезентовой палатки ветпункта нет, — но не придал этому значения. Усталый и голодный, но успокоенный и утвердившийся в себе, он медленно поднялся на крыльцо столовой. Именно отсюда десять дней назад увидел он Квирию. Тогда его терзала боль в плече и ничто не радовало. Как же изменилось все за эти десять дней! Квирии больше нет. А Мушни опять стоит на крыльце, усталый, плечо еще побаливает, но как безгранично он любит жизнь, какой веры исполнена душа, хотя друга, Квирию убили, и он не смог отомстить. Вот она, жизнь, как она многолика и непостоянна! Кто может сказать, сладка она или горька? И сладка и горька одновременно. Для одного такая, для другого — иная. И никто не имеет права обобщать свои взгляды на жизнь и навязывать их остальным. Здесь все имеет значение: где ты родился, в какой стране, когда, в каком окружении, как повернулась твоя жизнь. Сколько людей отжило свое, а сколько еще только появится на свет, и уже для всех них, для умерших и еще не родившихся, жизнь — неотъемлемое свойство в своем добром и злом проявлении. А свойство не может быть сладким или горьким, счастливым или несчастливым. Свойство равнодушно, нейтрально, оно стоит над мнениями и чувствами, как все законы мироздания, как жизнь или смерть.