Распечатыватель сосудов, или На Моисеевом пути - [28]

— Ну хорошо, узнал я об этих несчастных бабах, дальше что?

— Несчастных?

— А каких же? — Меня вдруг понесло. — Кто хватается за ружье? Иди подонок, или несчастный… Иди тот, кто слишком много хочет, или тот, кто все потерял. Они — потеряли. И я не понимаю, как это получилось. Меня учили чтить закон. Чту. И верю. Потому что если не верить в закон, верить не во что. А кто их довел? Тоже закон. Зачем мне такое знание, скажи?

— Ладно, — проговорил Феликс. — Забудь обо всем. Может, так оно и лучше.

— А ты бы смог?

— Вот потому я и втравил тебя, Перс. Потому, что не могу.

— Втравил. И что же?

— Себя спроси. Перс. Что я могу сделать? Я кто? Цербер. Фараон. Мое дело блюсти закон. И есть еще такая поганая штука — служебная тайна. Слишком немногие знают подлинные причины программы возрождений нации. Трофимизации этой, чтоб ей… Стоит мне заикнуться — от меня перья полетят. А я еще хочу поработать на своем месте. Здесь я все-таки полезен.

— Так ведь сейчас уже не умолчишь. Ведь будет суд, и молчать на нем не станут ни Инга Бьярмуле, ни эта, как ее… Инара.

— Станут.

— Почему?

— Потому что суда не будет. Потому что живым из подвала вышел только ты. Ты разве не знал?

— А ты знал? Заранее?

— Нет, — сказал Феликс. Сказал так уверенно, что я ему даже поверил. Тут бы ему и остановиться, но он продолжил: — Ребята переусердствовали. Они ведь что знали? Что идут брать террористов, которые захватили заложников. И все.

Вроде бы все в его словах было логично, убедительно, и все же… Так мог говорить генерал с шестнадцатого этажа «Сороканожки», а не тот человек, с которым мы не раз делили убогий диванчик на втором. Что-то изменилось в Феликсе. И мне показалось, что сквозь сукно генеральского мундира пахнуло на меня знойным ознобом моисейства.

— И теперь ты хочешь чужими руками жар загребать?

— Не чужими, Перс. Твоими. И не для себя.

— Спасибо за честь, начальник. Только не по плечу она мне, эта честь. Я сыщик. А это странное ремесло, Феликс. Иногда мне кажется, что все мы барахтаемся в море, а между нами плавают, лежат под нами на дне тысячи запечатанных сосудов. Всяких там кувшинов, амфор, бутылок… И в каждом тайна. Грязная, чаще всего. Вот находит человек бутылку, а что в ней? И зовет меня. Но мое дело — лишь вскрыть. А дальше уж пусть сам думает. Что там — джин или джинн, добро или дерьмо — это уж не мое дело. Если джин не я пью, он. Если джинн — не мне он дворцы строит и принцесс поставляет. И обратно в бутылку его загонять тоже не мне. В мои обязанности входит только, как в классике было оказано, распечатывание подобных сосудов. Понимаешь?

— Вот и распечатай этот. Наш. Общий. Биармский. И ничего не решай.

— Ты рискуешь местом. А я? Чем я рискую?

— Тебе честно сказать?

Я посмотрел на него и вспомнил голубую «каму». А ведь никакой это не Йомалатинтис. Они тогда обо мне и не думали. И не ребята Феликса. Выходит, еще кто-то? Если есть государственная тайна, ее следует охранять…

— Нет, — сказал я, — можешь не говорить. Но пойми, я не законодатель. Не депутат. Не журналист даже. Да и будь я парламентарием… Закон не противоречит Конституции. Иначе его бы не было, этого закона. За этим Конституционный суд бдит. Да и с фактами у меня не густо.

— Найдешь, если решишься. Да и я помогу.

— А самое главное — надо ли? Ведь одно, два поколения… А потом закон не будет нужен. Он умрет. Все законы смертны. Бессмертны лишь заповеди, потому что в них — этика, мораль, а не кодифицированное право.

— Все так, Перс. А если в детях откажут тебе? Мы-то ведь родились до. Да и законы, дающие кому-то власть, право решать, распределять, осчастливливать — умирают очень трудно…

Я подумал о Магде.

— Слушай, — сказал я. — Мы с тобой оба юристы. Хотя не знаю, как ты, а я видел в юрфаке только дорогу к офицерским погонам. Но оба мы равно знаем, что дело не в законах. Тридцать тиранов пощадили Сократа. А при демократии — блестящей афинской демократии — ему пришлось выпить цикуты… Нет, Феликс, дело в том, что политика и нравственность никогда еще не сходились. В людях дело. Во врачах этих самых, что за пять косых вместо вакцины новокаин закачивают. Или в тех чиновниках из Министерства здравоохранения, которые лицензии продают.

— Ну, Перс, это уж от века. Не нами писано: «Законы святы, а исполнители — лихие супостаты». Вот затем я и хочу сохранить свои погоны, чтобы супостатов поменьше…

— Не поможет. Закон — законом, а люди — людьми. И их переделываем не мы. Их воспитывают без нас. Тут уже не те законы, а я не священник и не учитель. Я знаю, как охранять тот закон, что записан в кодексах. Но вот как охранять закон нравственный? Ты знаешь, Феликс? Я — нет. Но ты хочешь, чтобы действовал я. Чего ради? Разогнать Йомалатинтис? Новый вырастет, пока жив закон о трофимизации. В этом ведь не только несчастные бездетные бабы заинтересованы. Вот автоматы у них чеченские — откуда? И о каких специалистах-биохимиках говорила Бьярмуле? Их ведь еще найти надо, физиков-химиков. И заплатить им. Хорошо заплатить. Вот и распространяют они эту самую противовакцину на черном рынке. И сами же дерут за нее три шкуры — на святую цель. На противовакцину свою, на липовые документы, что Мерячу предлагали, на оружие, мало ли на что еще! А что все это значит? Что за ними кое-кто посерьезней стоит. Профессионалы. Идеалистки-то эти о том могут и не подозревать. А мы с тобой? Вот и не хочу я влезать в это дело. Не мое оно. Я пусть я буду малодушествующим на пути. Все равно, я не знаю, что делать. И надо ли что-то делать? И еще потому, что боюсь.