Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [67]

Жадно разгуливая взглядом по горчичным эклерным эркерам завороживших ее опять домов с башенками, она добирала то, что никоим образом во время их последней прогулки со Склепом (да и вообще — при знакомых людях) произведено быть не могло — а именно: застыв и затаив дыханье, как бы переносилась на поверхность башенок, на крышу, вплотную ко всем этим архитектурным фортелям, — фокус с размерами щелкал как-то сам собой, без всяких ее усилий — и через секунду здание оказывалось уже ручным: доверенной ей маленькой игрушкой, а она сама — наоборот, как будто чуть вырастала, вытягивалась вверх и могла без напряга дотронуться до кровель, — а то складывалась вновь и чувствовала себя свободной подлетать к многоэтажному домишке, чтобы спокойно по нему шастать, и рассматривать крышу, откуда-то сверху, из воздуха, — и мягко щупала ладонью на крыше шершавые башенки, мизинцем подкручивала и заводила неработающие на башне часы, безымянным пальцем проводила по лучным теремковым дужкам — выгнутым, в точности как если большие и указательные пальцы правой и левой руки симметрично соединить между собой и чуть пружинить ими — что она тотчас и проделала: соединила, спружинила и меряла пальцами равные формы на крыше; лазила, по зачем-то оставленной на башенке приставной лестнице, в чердачные полости. Выверяла, заново рисовала кончиком указательного фальшивые колонки последнего этажа и их завитые уши. Терла ладонью фасад — пробуя его на ощупь. (Руст второго этажа она вообще сразу же стерла из здания — как досадную оплошность архитектора.) И потом, бегло проводя подушечками подряд по всем ритмическим единицам: башне, зубцам, оконным эркерам, — как будто проигрывая их музыкальные знаки — слушала их мелодию, — и вновь отправлялась разгуливать по неровностям — гостя́ на каждом балкончике, заставляя звучать каждую струнку тонкой кованой изгородки, проверяя и ее музыку; как-то запросто втягиваясь через стены, заглядывала изнутри в тройные фонари окон — и звонко чувствовала, каково это — стоять здесь в оконной нише на рассвете — когда только что родившийся свет у тебя и справа, и слева, и прямо перед лицом.

Из соображений гигиенических, она, впрочем, старалась не вчувствоваться в то, какого сорта жильцы в этой крепости живут — и ставила жесткую заслонку воображению, играя с домиками как с существующими в воздухе, вне времени.

Дойдя по вставшему посередке на дыбы бульвару до Склепова переулка, и свернув в него — она, однако, костела не нашла. Вернулась — прошлась вглубь еще, внимательно вглядываясь в лица и спины домов по правую руку — ничегошеньки похожего! Неужели перепутала улицу?

Вскинув глаза вверх — как будто ища каких-то дополнительных ориентиров, — никакие розыски она уже продолжать не смогла: войско пепельно-сизых закатных облаков, на огненно-хурмовой подкладке, властно и легко повело ее за собой, на следующий бульвар. Облачка были мелкие, только что створоженные, и разрывы между ними ярко подсвечивались — но все они, очень собранно, в строгой форме, и как будто сотканные между собой льняной нитью, двигались одним станом, гигантским крылом, стягиваясь на запад. Там, на пламенеющем апельсиновом небе, во всем буйстве открывшемся ей уже только с половины Рождественского, с горки, закручена была гигантская, тысячецветная воронка — гнездо солнца, из свитых, выложенных чуть вогнутыми, мягкими кругами, сиреневых, медовых, корольковых, фиолетово-вишневых, сизо-золотых, рельефных лепных облаков — организованных так, чтобы огонь, хлещущий из жерла, с умопомрачительной быстротой менял их оттенки — и разносился ежесекундно во все концы неба с новыми, нарастающими огненно-цветовыми аккордами, — затягивая в себя взгляд: который, казалось, тоже вливался в бурлящую цветами и музыкой купель и становился частью громогласного закатного представления.

Газово-синяя взвесь, тем временем, каким-то сверхъестественным образом не затрагиваемая метаморфозами гаммы, царившая как бы за кадром, в глубине, за представлением, как бы ничего не подозревая, — придавала всей этой гигантской лепной конструкции поражающий глаз, нереальный, высекающий слезы, объем. И пуховую легкость.

И пока в небе было чему догорать, она не посмела ни отвести взгляд, ни уйти с бульвара, не досмотрев.

— Ну и где ты шлялась, интересно мне знать? Какие-такие дела в полдвенадцатого вечера? Счастье, что жива хоть! Я уже в милицию собиралась звонить. Прихожу — на полу веник валяется, пыль клочьями раскидана — думаю, не обворовали ли нас… — Анастасия Савельевна, вопреки надеждам, прискакавшая, не вытерпев, домой с дачи — увы, раньше той минуты, когда Елена осторожно, как какой-то драгоценный сосуд, чтобы не расплескать, внесла себя в квартиру, — теперь, так некстати, ждала от нее какой-то реакции. — Где ты была-то?

Елена старалась хоть на секунду еще растянуть молчание — единственную, казалось, родственную среду, в которой могли выжить переполнявшие ее чувства — которые вместить способно было только небо, эту безмерную, переливающуюся, саму в себе обитавшую, полноту и породившее.

— Что-нибудь случилось? — Анастасия Савельевна, чуть испуганная отсутствием ответа, вглядывалась в нее с виноватым уже (за свои напористые расспросы) выражением.