Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [38]

Его мать, сидящая буквой цади в гостиной, на мой вопрос, загибает тонкие пальцы, считая, на скольких языках она говорит свободно (йидиш, венгерский, польский, немецкий — плюс наречия всех солагерниц, плюс мовы всех стран и мест, из которых были беженцы, с которыми вместе кочевали после войны, пока не осели в Милане — да, итальянский тоже) — и пальцев на руках не хватает. Растерянной она выглядит, только когда я спрашиваю, какой язык она чувствует как родной:

— Не знаю… Наверное… Нет, не знаю…

Я в ужасе замолкаю — я не могу себе представить этого внутреннего состояния — когда ни один язык тебе не родной! Наверное, даже бездомным в мире быть легче.

Рассветает — и, если опять чуть привстать на мысках, можно увидеть, как с одного бока города ночная сизость известняка домов чуть мягчает, теплеет — и — по мере медлительного восхода солнца — розовеет. Вот уже начинает орать кто ни попадя. И тихо вступает карийон. И можно, зависнув, думать о том, как утром, распрощавшись со Шломой, я войду все-таки в Старый город, уже по-настоящему. И можно, не слушая криков в воздухе, думать о том, что город этот, как ни один другой в мире, призрачен — и как ни один другой в мире реален; что тот, небесный, обетованный двойник, которого-то, подсознательно, всегда в этом городе ищешь (и который пытаешься всеми созвучными силами души расчувствовать, прочувствовать) — в прямом смысле «как небо от земли» (до внезапной оторопи отвращения от земной подделки), отличается от видимого, преходящего, нынешнего, падшего, материального двойника. Что нет более страшной (на самом-то деле) карикатуры на обещанный Небесный Иерусалим — чем вот этот вот «реальный» Старый город из камней — жадный, бессмысленный, кичливо-кричливый; не знающий, что чем прикрыть: алчность — похотью или похоть алчностью — или то и другое гордыней и жестокостью. И можно думать о до предела реальном, никогда не покидающем интуитивном ощущении, что город этот — по сути — Детонатор, чека взрывного устройства, к которому привязан весь земной видимый мир — и что «когда начнется конец» — то начнется именно здесь. И что все недоразвитые мужчины в мире почему-то с какой-то одержимой суицидальной страстью тянут к этому Детонатору ручонки, чтобы поскорее взорвать шарик. И что недаром на одних из ворот Старого города написана формула: «Просите мира Детонатору!»

И о том, что, тем не менее, внешний, падший, страшный этот город так ощутимо (для всех чувств, когда находишься внутри) зудит и звенит от жажды разродиться небесным, внутренним своим городом — как, собственно, и всё в этом падшем мире — как каждый падший человек в этом падшем мире всю свою жизнь, собственно, силится избавиться от человека внешнего (всегда страшного, всегда чужого и чуждого самому же себе) и разродиться человеком внутренним — и что в этом только и есть смысл жизни.

Можно мерзнуть у окна — ожидая гораздо более близкого по времени превращения — краски апельсина на камнях Иерусалимских домов — и думать обо всем этом. Невозможно оказалось сделать только одну единственную, казалось бы, такую элементарную вещь: надеть чистенькую, выглаженную, нежную розовенькую байковую ночную рубашку — мать Шломы отжертвовала мне свою! положила мне, разгладив ручкой, поверх одеяла на кровать — невозможно: после того, как, в гостиной, я увидела, как из-под закатанного рукава ее платья на левой руке мелькнул татуированный номер.

The Voice Document has been recorded

from 22:37 till 23:07 on 18^th of April 2014.

Incoming call from 00790399ХХХХХ

at 23:45 on 18^th of April 2014

— Ну ты доделала текст, наконец, подруга? Когда ты мне текст готовый пришлешь? Ты обещала прислать сегодня. Я завтра улетаю в командировку. У меня должен быть твой текст к утру в компьютере.

— Я помню, Анюта. Дело в том, что… Мне как-то… Чудовищно неуютно во внешнем романе.

— А! Ты, оказывается, для собственного уюта книгу пишешь?! Я не знала!

— Не в этом дело. Просто… Ну вот не могу тебе объяснить: вся эта движуха в интонации, вся эта агрессия и витальность — в тот момент, когда, наоборот, на самом-то деле хочется из всего этого сбежать.

— Ты мне мозги-то не заговаривай. Сколько тебе, конкретно, осталось страниц правки доделать?

— Аня! Ты что, не слышишь меня?! Что за счетоводчество! Ничего в жизни цифрами не измеряется! Это все равно как если бы ты меня спросила: «Сколько тебе осталось дожить»!

— Хватит рефлексировать, подруга, и шли мне немедленно, вот сейчас прямо, текст, как обещала.

— Анюта… У меня, знаешь, вообще всё больше, по мере работы, возникает подозрение, что все лучшие книги, написанные человечеством, никогда не были опубликованы.

— Мне не нравится направление твоих мыслей, подруга. Ты к чему клонишь, а?!

— Просто вот задумалась о том, что лучшие авторы и лучшие люди за всю историю человечества наверняка просто были достаточно скромны и неамбициозны — и их книги так навсегда и остались в крепко запрятанной где-нибудь, никем из людей не найденной, рукописи.

— Еще скажи, что лучшие книги это ненаписанные книги!

— Наверняка так и есть — и самые лучшие из них мы наверняка будем читать в Царствии Небесном, на Небесах, в эдакой сияющей небесной библиотеке ненаписанных книг молчаливых скромняг-праведников! Самой лучшей библиотеке во Вселенной! Этакой, знаешь, мультимедийной, интерактивной воздушной библиотеке. Которая ничего общего не имеет со всей этой земной ярмаркой тщеславий.